О себе. Автобиография, сценарии, статьи, интервью

ОХРАННИК снова кивает. Открывает перед КАРОЛЕМ дверь в тюремный двор.

Сцена 98. Тюремный двор, натура, сумерки

КАРОЛЬ, задрав голову, всматривается в зарешеченное окно. Там, как и во всех окнах тюрьмы, горит свет. КАРОЛЬ достает маленький театральный бинокль, наводит на резкость. Теперь окно видно гораздо лучше. КАРОЛЬ ждет. Через минуту в окне, расположенном, вероятно, так, что к нему нельзя подойти, появляется тень: похоже, кто-то машет рукой. КАРОЛЬ смотрит на колеблющуюся тень со слезами на глазах. ЗАТЕМНЕНИЕ.

На этом фоне – ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ТИТРЫ ФИЛЬМА.

Ключ к живому чувству

Разговор с Тадеушем Соболевским

Журнал Kino, № 9, 1993 г.

Перевод Ирины Адельгейм

Т.С. Тебе не кажется, что сегодняшняя массовая культура дает молодому поколению меньше, чем в свое время давала нам? В конце шестидесятых она говорила о свободе: “Битлз”, “Волосы”…

К.К. Сегодня тоже можно стать хиппи. В месте, где мы снимали, под Женевой, живут бездомные. Это их выбор. У них нет квартир, нет денег. Могли бы иметь, если бы захотели, но решили быть бездомными. Я не вижу никакой разницы между ними и прежними бунтовщиками.

Т.С. Может, это они издают анархистскую брошюрку, которую вчера во время съемок кто-то подбросил в бар “У Жозефа”. Называется “Дикое гуано”: против власти денег, в поддержку наркотиков. Но в этом нет уже той силы, какой обладала контркультура шестидесятых. Теперь это не играет никакой роли и ничего не подрывает.

К.К. Можно говорить о разнице чаяний. Тут ты прав.

Т.С. Тогдашние верили – а может, это лично мы верили? – что мир изменится.

К.К. Я никогда не придавал массовой культуре никакого значения. Что касается 1968-го… Тогда был Карел Готт! Это хуже контрреволюции, как говорил Карабаш, и был прав. Разумеется, были “Битлы”, но в нашем культурном пространстве важнее считался Карел Готт. Шестьдесят восьмой год? Очень хорошо его помню. Этот год совершенно не связан для меня с ощущением свободы. С политикой – да. Но политика, как ты знаешь, отнимает свободу. Именно тогда я это и понял. В Киношколе я позволил втянуть себя в этот абсурд, в политическую деятельность. Я говорю “абсурд”, поскольку эта деятельность, в сущности, обернулась против того, за что мы боролись.[68]

Т.С. Существовала контркультура. Хиппи.

К.К. Между тем строй рухнул, но мир не изменился, а если изменился, то к худшему. Потому что надежды связаны с молодостью. Они живут в нас до какого-то возраста. Если повезло родиться во времена, когда эти надежды не убивают каждые несколько лет, есть шанс сохранить их подольше. Сегодняшние двадцатитрехлетние надеются так же, как мы в их годы. Вопрос только в том, как быстро время лишит их этой надежды. У нас ее отбирали регулярно. Мне в 1956 году было пятнадцать, и я понял, почувствовал, что все, на что мы тогда надеялись, как говорят немцы, “засунули под скатерть”, – или, если хочешь более высокопарно, – убили, растоптали. Ясно это осознал. Что было дальше – все мы знаем, нет смысла перечислять эти польские даты, тоска от них берет.

Т.С. Но молодежная культура, культура протеста давала в то время надежду, даже при той системе.

К.К. Я только не соглашусь, что это было явлением массовым. Массовая культура – не культура протеста, это культура соглашательства. Массовая культура никогда ничего не предлагала, кроме способа провести время – что, впрочем, весьма полезно. Если протест был массовым, то только в том смысле, в каком можно считать массами студенческую среду, составляющую небольшой процент общества, и то не всю.

Т.С. В таком случае какой публике были адресованы твои первые фильмы? Они ведь были по-своему популярны, будучи при этом фильмами протеста.

К.К. Аудитория их была так невелика, что трудно назвать ее массовой. Фильмы протеста? В какой-то степени, безусловно. Но это был протест сугубо политический, не против существующей культуры. С чем связаны некоторые недоразумения, главным образом по вине Калужиньского. Я[69] – говорил это не раз – не бунтовал “поколенчески” ни против культуры, ни против истории. Я никогда не был против Вайды, против Брандыса или Дыгата. Я [70]всегда считал, что они создают удивительные вещи, на которых, насколько возможно, надо учиться беречь, а не уничтожать.

Т.С. Сегодня нового Дыгата у нас нет. Сегодня в отечественной литературе нет новых кумиров.

К.К. Их нет, потому что повсюду кризис – что в финансах, что в культуре, – здесь он, пожалуй, даже глубже. А причина в том, что идеология, которая казалась полной жизни, оказалась, по мнению одних, преступной, по мнению других – гигантской исторической ошибкой. Скажем так: преступной ошибкой, если учесть, сколько людей она лишила смысла жизни, а сколько просто погубила. Новую же идеологию пока не изобрели – они ведь рождаются не так часто. Может, и к счастью.

Т.С. У тебя есть чувство, что поколение твоей дочери утратило нечто, что было у предыдущего поколения?