О себе. Автобиография, сценарии, статьи, интервью

Затем фильм получил приз на Краковском кинофестивале. И вдруг ко мне подошел один молодой кинокритик и сказал, что я повел себя как свинья: вышел получать приз сам, не пригласил на сцену моего друга. Критик считал, мы должны разделить награду. Сначала я решил, что он подошел по собственному почину, но потом догадался: по инициативе моего друга. Он выражал его точку зрения. Которую я не мог понять: ведь фильм сделал я, и сценарий тоже написал я. Безусловно, друг был моим ассистентом, и мы часто обсуждали, как делать фильм. Он даже искал персонажей, говорил, кто подходит больше, кто меньше, и мы отправлялись смотреть тех, кого он рекомендовал. Обычная работа ассистента. У него не было никаких оснований внезапно счесть себя соавтором фильма. А позже выяснилось (но тут сыграли роль и другие размолвки, личного характера, бывшие между нами в то время), что мой друг до сих пор таит на меня обиду. Я помог ему, чем только мог. Мое положение было немногим лучше его. Я был начинающим режиссером. Он находился в опале. Что еще я мог сделать для него? Может, что-нибудь и мог. Но, с другой стороны, я никогда не претендовал на роль спасителя всех птенчиков, выпавших из гнезда. Я помог именно ему, потому что он был моим другом.

У меня самого есть претензии, я испытываю горечь от той жизни, которая меня окружала, окружает и будет окружать и в которой все уничтожено, в которой нет правды, один обман. Я говорю о Польше, к которой я приговорен и в которой, без сомнения, проведу остаток моих дней. Мне очень горько за эту страну, в которой я родился и от которой никогда не избавлюсь, потому что это невозможно. У меня есть претензии также и к самому себе, потому что я часть этого народа. Как можно предъявлять претензии народу? Народ состоит из людей. Народ состоит из тридцати восьми миллионов человек. Но в какой-то момент воля этих тридцати восьми миллионов отдельных человек определяет направление общей жизни.

Мы, поляки, не раз пытались забыть о своем исторически сложившемся положении – между русскими и немцами. Положении государства, через которое прокладывают новые пути. Когда я думаю о Польше и поляках, о нашей великолепной и исключительной гордости, не позволяющей нам жить в неволе, не дающей нас поработить, – и одновременно вижу Варшаву – этот уродливый, по-идиотски спланированный и застроенный город; когда я думаю, что все это потому, что мы – такой народ, я задаю себе вопрос: а стоит ли так жить? Не лучше ли стать частью другого народа, в стране которого даже после урагана Второй мировой войны до сих пор стоят на прекрасно спланированных улицах каменные дома девятнадцатого века – и будут стоять еще сотни лет? Может, лучше быть такими, как французы, которые впустили немцев – неважно, охотно или нет, – и ничего ужасного не случилось, и все стоит как стояло, тогда как в Варшаве все разрушено, потому что мы вели себя как вели? Я спрашиваю себя – что лучше? Согласиться с тем, что несет очевидное ограничение свободы и очевидное унижение – ради сохранения известного комфорта, – или не согласиться с унижением и позволить уничтожить себя? Это фундаментальный вопрос. Другого не существует.

Говоря о претензиях к своей стране, я на самом деле предъявляю претензии к истории или, может быть, к географии, которые обошлись с нами столь жестоко. Без сомнения, так было задумано: чтобы нас постоянно лупили, чтобы мы изо всех сил пытались вырваться – и не могли. Такая у нас судьба. Но иногда это утомляет. Меня, во всяком случае.

Недавно я прочитал работу английского историка Нормана Дэвиса. Он рассказывает о [22]Краковской исторической школе (Krakowska Szkola Historyczna) – может быть, лучшей из польских исторических школ. “С ее точки зрения, – пишет Дэвис, – и liberum veto (право вето), и liberum conspiro (право на восстание), и liberum defaecatio (право унижать оппонента) – элементы одной и той же несчастной польской традиции”. Если в [23]Польском сейме хоть один депутат или сенатор объявлял liberum veto, закон не принимался. Даже если все высказывались за и только один человек – против, проект отклонялся. Такова была традиция. “Они [краковские историки] считали, – пишет далее Дэвис, – что крах бывшей Речи Посполитой стал следствием естественного хода событий и любые попытки воссоздать ее лишены смысла”.[24]

Так пишет английский историк, и его взгляд, очевидно, достаточно объективен. Он также отмечает, что разумно руководить страной не позволяли определенные черты польского характера, обусловленные неудачным геополитическим положением Польши. В момент опасности мы объединяемся. Но потом, в повседневной мирной жизни, добиться национального согласия полякам никак не удается. Даже самый достойный человек утрачивает волю, терпение, талант, все, едва попадает в правительство, – потому что разумного консенсуса достичь невозможно.