О современной поэзии

В Италии эта революция происходит медленно, сталкиваясь с яростным сопротивлением прежних литературных форм. В нашей системе словесности правилу разделения стилей следовали строго, разрыв между жанрами высокого стиля, серьезными, но далекими от прозы повседневной жизни, и жанрами низкого стиля, более открытыми, но обреченными оставаться в комическом регистре, на протяжении столетий заполнить не удавалось. Как известно, итальянская лирика высокого стиля долгое время испытывала влияние словаря Петрарки – ограниченного, возвышенного, не допускающего посторонних элементов. Из имплицитной нормы, согласно которой регистр серьезной поэзии должен быть далек от всего случайного и ординарного, известно мало исключений – по крайней мере до эпохи барокко. Первыми авторами, которые обильно вводили повседневные предметы в лексикон высокой лирики, были Марино и поэты-маринисты: в их произведениях нередко можно встретить такие слова, как «pollami» («домашняя птица»), «grandine» («град»), «vermi» («черви»), «bombici» («тутовые черви»), «carbone» («уголь»)271. Однако контекст, в котором появляются эти слова, почти никогда не бывает описательным, ровным, как в лирике, использующей «поэтический слог», напротив, обычно это отвлеченный, символический контекст: когда Монтале пишет «dai gozzi sparsi palpita l’acetilene» («дрожит над лодками ацетилен») (стихотворение «Арсенио» из книги «Панцири каракатиц»), он просто описывает реальность соответствующими словами; когда же Бернардо Морандо, если выбрать случайный пример, упоминает «тутовых червей», он делает это для того, чтобы сравнить красоту прядущей шелк женщины с уродством шелкопрядов, из которых она получает тончайшие нити272. Монтале описывает реалистичную сценку, Морандо – аллегорическую: в то время как современный поэт может называть предметы своими именами просто потому, что эти предметы существуют, поэт эпохи барокко незнаком со случайным, с контингентностью как таковой, с деталью, указывающей только на саму себя, с эффектом реальности. Подобное впечатление усиливается тем, как в текстах описаны прозаические вещи – порой они названы открыто, но чаще спрятаны под покровом парафраза или облагорожены усилением литературности благодаря использованию инверсии и гипербатона, эпитетов и усеченных форм. Продолжим брать примеры из Морандо: если в названии сонета упоминаются «gli occhiali» («очки») влюбленного поэта, в самом тексте очки превращаются в «sferici cristalli» («сферические кристаллы»), которыми влюбленный вооружает свои «lumi» («огни», то есть глаза); так и ткацкие станки фламандок, которые упоминает Лубрано, превращаются в «belgici telai» («бельгийские станки»), а эмбрионы и угли обозначены усеченными формами слов – «embrion», «carbon»273. Следовательно, увеличению словаря не соответствует кризис поэзии как отдельного языка. Происходит противоположное: введение прозаических элементов лишь усиливает признаки ритуальности, словно непоэтическую лексику стремятся уравновесить усилением литературного декора.