Об образе и смысле смерти

Ведь фантазия обывателей предпочитала во все времена и предпочитает до сих пор представлять себе духовный мир как можно более похожим на земной. Итак, можно было бы набросать и картину примитивной веры египтян в загробную жизнь, в которой почти ничего не осталось от подлинно спиритуалистического мировосприятия. Потому что там так же, как здесь, земледелец пашет "поле Иару", на котором растет ячмень и спельта высотой в семь локтей, он жнет и устает, а вечером сидит со своими товарищами под сикомором и играет в шашки. Можно до мельчайших подробностей описывать эту взращенную примитивным суеверием картину материализованного египетского мировоззрения.

Конечно, обратное действие таких материализованных воззрений на настроение души по отношению к смерти не заставило себя ждать, и не приходится удивляться, что до нас дошли "застольные песни", которые призывают людей перед лицом неуверенности в загробной жизни беззаботно наслаждаться земным существованием.

Никто не приходит оттуда,

{20}

Чтобы рассказать, как им живется,

Чтобы рассказать, что им нужно,

Чтобы успокоить наше сердце,

Пока вы сами не придете туда, куда они ушли…

Будь же еще веселей,

Не давай устать своему сердцу,

Следуй за своим сердцем, преследуй свой удовольствие

Исполняй свое дело на земле

И не терзай свое сердце,

Пока не придет к тебе тот день скорбного вопля.

Ведь Осирис не слышит твоего плача,

И жалобы никого не спасают от могилы.

Поэтому празднуй радостный день

И не уставай -

Ведь никому не позволено

Брать с собой свое добро,

И никто из тех, кто ушел, не вернулся!'

Эрман по этому поводу справедливо замечает: "Вера в радости в царстве Осириса, должно быть, давно уже была поколеблена, если о смерти дозволялось говорить в таком тоне"{21}.

До усталости от жизни, до пресыщения жизнью доходит душа, безнадежно взирающая на страдания этого мира, в "Беседе разочарованного со своей душой", о котором сообщает Эрман: "Он тоскует о смерти и все же боится ее; потому что у него, оставленного всеми друзьями и родственниками, нет никого, кто бы исполнил для него посмертные обряды. Но его собственная душа, к которой он обращается за этой дружеской услугой, пытается подвести его к иным мыслям, рисуя угрюмую смерть: Когда ты думаешь о похоронах, это что‑то печальное, Это что‑то, что вызывает слезы и наводит на человека тоску…

Потом ты уже не встанешь, чтобы увидеть солнце!..

Но уставший от жизни не дает переубедить себя, он говорит: "Нет больше никакого закона и никакого порядка в мире"; "Всякий грабит добро своего ближнего, кротость погибает, сила торжествует повсюду; нет справедливых, земля — образец злодеяний". Итак, у него остается лишь надежда на смерть:

Смерть стоит сегодня передо мной,

Как если больной выздоравливает,

Как исход после падения.

Смерть стоит сегодня передо мной,

Как благоуханье мирры,

Как если сидишь под парусом в ветреный день.

Смерть стоит сегодня передо мной,

Как благоуханье цветов лотоса,

Как если сидишь и пируешь на берегу.

Смерть стоит сегодня передо мной,

Как путь под дождем,

Как возвращение домой на военном корабле.

Смерть стоит сегодня передо мной

Как желание человека снова увидеть свой дом,

Человека, который много лет прожил в тюрьме.

"Наконец душа исполняет желание уставшего от жизни человека, и вместе они теперь обретут одно пристанище" (Эрман).

Эта душа еще привязана к традиции погребальных обрядов, и страх, что они не будут исполнены, — это единственное, из‑за чего последний шаг представляется ей сомнительным; но вера, позволявшая египтянину уверенно смотреть на загробную жизнь, вера в то, что Осирис выведет его из могилы и покажет свет солнца, больше не живет в ней. Лишенная надежд, она впадает в отчаяние.