Об образе и смысле смерти

Понятие "псюхе", напротив, происходит из переживания дыхания, с которым, как чувствовал грек, связана его душевная жизнь; это понятие, таким образом, относится к микрокосму. Также и мысли в гомеровское время переживались вне связи с мозгом, но как связанные с "сердцем и диафрагмой". Как показал Р. Штайнер, это выражение служит не для обозначения ощущений органов в современном смысле — нет, как земная основа переживаются ритмы, связанные с сердечной и дыхательной деятельностью душевного начала. На гармоническом созвучии этих ритмов основывается греческое ощущение жизни: быть человеком.

Собственно говоря, в греческую культурную эпоху земные и космические силы впервые переживаются в соразмерности; во всех предшествующих культурах преобладало, как мы видели, сознание космической сущности человека{31}. С этим связано также, что остатки ясновидческих способностей, еще заметные в начале этой эпохи, а именно в гомеровских поэмах, относительно скоро исчезают.

В ранний период, однако, понятие "псюхе" еще вполне обладает образным нюансом: псюхе умирающего становится видимой, превращается в "эйдолон" и короткое время — часто всего несколько дней — доступна взору земных обитателей{32}. В течение этого времени и грек пытается средствами культа вступить в связь с мертвым. Так Гомер описывает тризну Патрокла, во время которой Ахилл, кроме великого множества животных, закалывает для своего друга двенадцать благородных троянских юношей.

В основе всего рассказа лежит представление, будто с помощью текущих потоков крови, возлияний и сжигания трупов людей и животных можно ободрить псюхе недавно умершего человека и смягчить ее злобу. Во всяком случае, считали, что, пока она пребывает рядом с жертвами, она досягаема для человеческих молитв. <…> После полного сожжения тела, как сама псюхе Патрокла сообщает Ахиллу, псюхе отправляется в Гадес, чтобы никогда не вернуться. (Роде)

Кто непредвзято посмотрит на эту сцену, должен будет согласиться: тот культ мертвых, который предназначался /ходящим в мир иной в Египте, стоит на более высокой, из1ачально совершенно спиритуалистической ступени. Никогда мы не услышим там о насильственных человеческих жертвоприношениях, об использовании крови для заклинания духа.

Но греческое сознание чувствовало также, что здесь таится опасное заблуждение; что лучше отказаться от всего древнего ясновидения, чем приемами черной магии вызывать на короткое время к жизни его смутные, затухающие ютатки. Миф об Эдипе ясно выражает это: явление Сфинкса не что иное, как вырывающийся из подсознания грека из древнего ясновидения, который в Египте еще побуждал к творчеству, а теперь, отжив свое время, заставляет душу цепенеть перед демоническим взглядом Медузы. Ведь египтянин еще с полным правом ощущал и представлял человека в его связи с животным миром. Словно вспоминая о минувшем райском периоде развития, он мог изобразить душу в виде птицы, мужественного человека — как богиню Хатор с львиной головой, а в образе Сфинкса почувствовать ответ на вопрос: что есть человек? Грек же знал: он должен создать чисто человеческое. И возникающие в его душе древние образы уже не давали ему ответа, но ощущались им как помрачение сознания. Эдип умел освободиться от них, лишь когда пришел к пониманию: древний мир образов обретает смысл и цель только через человека. Не от этого мира следует ему ждать ответа на вой вопрос, нет, он должен пронизать его познающим взглядом, должен в противовес его хаотическому волнению утвердить ясную цель: "человека".

Не по волшебству сфинкс бросился в пропасть — это древнее образное сознание должно было в силу внутренней необходимости исчезнуть в тот самый момент, когда человечество решилось на сознательное, управляемое волей мышление. И скалистая пропасть, куда Эдип сбросил Сфинкса, есть не что иное, как земное телесное начало. Выражаясь языком египтянина: Ка оказалось настолько внутренне связанным с физической организацией, что его силы уже не проявлялись в душе в виде образов. Они действовали теперь в полном созвучии с силами физического тела и находили выражение именно в том, что характеризует греческую эпоху: в пластическом чувстве. Вся греко–римская культура в своей внутренней сущности возникла из архитектонико–пластических сил человеческой организации.

Снова и снова мы удивляемся, какое богатство образов она оставила нам; наверное, художникам того времени еще не приходилось бороться с материалом так, как это выпало на долю, скажем, Микеланджело.

То, что мы называем греческой философией, берет начало "з того же источника. Натурфилософы начиная с Ферекида еще ощущают тесную связь человеческих сил с силами внешних элементов. Поэтому как в них смешиваются элементы, так они и философствуют; натурфилософия, как показал Рудольф Штайнер, — это философия, рождающаяся из темперамента, т. е. смешения элементов{33}. Таким образом, Фалес понимает мир исходя из своего флегматического — водного — темперамента, холерик Гераклит — исходя из огня.