Об образе и смысле смерти

Рудольф Штайнер, напротив, называет это понимание совершенным заблуждением: существенно в рассказе то, что Каллимах увидел растение именно на могиле, ведь дело здесь в том, что в форму анекдота лишь облекается сверхчувственное переживание Каллимаха, который увидел, как над могилой девушки вознесся солнечный мотив в борьбе с земным мотивом, а выше увидел девушку, парящую в чистом, эфирном теле{36}. Каллимах при этом видении вновь непосредственно оживил в себе уже ставший традиционным символ — мотив земли и солнца — и затем как художник воплотил его в мотиве коринфской капители{37}.

Только мистериальные культы еще подводили ищущих к познаниям о вечной природе человеческой души, и оттуда те проникали в философию и искусство, а через них в повседневную жизнь{38}. Особенно философия Гераклита, как показал Рудольф Штайнер{39}, вообще не может быть понята без фона мистерий; она и есть мудрость мистерий, отраженная своеобразной личностью.

Гераклит постиг бренность всех вещей в природе, и сама человеческая жизнь в ее разнообразных формах для него только видимость, за которой скрывается непреходящее вечное начало: "Одно и то же жизнь и смерть, бодрствование и сон, юность и старость; это, изменяясь, становится тем, а то снова этим". Как новое состояние должно всегда значить смерть старого, так со смертью земной жизни открывается бытие вечной жизни: "Жизнь и смерть содержатся как в жизни нашей, так и в нашем умирании".

Гераклит, по всей видимости, был человеком необыкновенно сильного внутреннего напряжения; это явствует из образов, в которые он облекает свои мысли и среди которых огонь занимает центральное место. "Дух растворяет мысли о чувственном, расплавляет их. Он — пожирающее пламя. Таков высший смысл мысли Гераклита, что огонь является Первоосновой всех вещей… Для Гераклита дух обитал и в обыкновенном огне"{40}. Тот самый дух, который, как он чувствовал, действует в нем самом как "демон", для которого земная личность есть только одна внешняя форма из бесконечно многих возможных. "Он может превращаться из личности в личность. Из предпосылок Гераклита возникает, как нечто само собой разумеющееся, великая идея перевоплощения. Но не идея только, а и непосредственный опыт о таком перевоплощении. Мысль лишь подготовляет к этому опыту"{41}.

Гераклит прозревает бренность вещей и мнимость смерти. Но создается впечатление, что в нем проявляется еще древнее знание. Кажется, что в Гераклите вся мудрость прошлого, словно вызванная к новой жизни душевным огнем сильной личности, еще раз вспыхивает в огромном огненном столбе.

Сократ, напротив, первый, кто чувствует: если философствовать в основе своей значит не что иное, как хотеть освободиться от видимости чувственного мира, то те, "кто правильно занимается философией, должны, разумеется неприметно для других, стремиться только к одному: умереть и быть мертвым". Он первый, кто видит имманентное значение смерти для всей философии, кто знает: смерть имеет для души значение фермента, который порождает из ее бренного бытия сознание вечного. Правда, обремененному неуклюжим телом Сократу не суждено было пользоваться глубоким духовным взглядом, который при более благоприятных телесных условиях, если учесть его зрелость, был бы вполне возможен. Таким образом, он должен шаг за шагом прокладывать путь к фундаментальным истинам философии.

Но своей смертью Сократ посвятил философию в мистерии. "Он умер, как может умереть только посвященный". Луч Осириса, наверное, когда‑то проник в его душу. И дитя Хор улыбнулся в его сердце, когда служитель принес чашу с цикутой.

От мистерий и от школы Пифагора пошло также учение о возвращении души в повторных земных жизнях, и оттуда заимствовал его Платон. Однако теперь речь идет уже об учении, о котором можно спорить, а не об убеждении, которое владеет душой или признано всеми. Все древние истины постепенно скрывались от взора проснувшегося молодого "я". Так и должно было быть, поскольку те истины, которыми душа могла овладеть в будущем, она хотела получить в полном сознании, как существо "я", в результате собственной работы на пути мышления. Ведь это "я" было гордым: оно не признавало никакого авторитета, кроме собственного мышления.

Поэтому оно и к идее перевоплощения отнеслось как к вопросу археологии. Великолепная идея Платона вскоре стояла так же одиноко, как заброшенные храмы Пестума, — не признанная массой, хотя и регистрируемая учеными, но не оказывающая никакого определенного влияния на развитие духовной жизни.

Сама идея вечной жизни, казалось, погребена или изгнана в "мир иной". Лишь через две тысячи лет она отпраздновала свое воскрешение у мыслителей Запада.

Начало нового времени

Посмотри на скелет, И ты увидишь смерть. Посмотри внутрь костей, И ты увидишь воскресителя. Рудольф Штайнер