Об образе и смысле смерти

Но именно в том, на что мы указали выше, состоит закон всякого развития: новые способности приобретаются только с исчезновением старых. Поэтому в той мере, в какой покорялся мир чувственного восприятия, отступало древнее ясновидение.

Знакомясь с древнеиндийской эпохой, мы уже обратили внимание на то, что сознание тогда не было еще в столь значительной мере обусловлено физическими органами чувств, как в наши дни. Это связано с тем, что у человека той эпохи вообще не было таких резких и статичных чувственных восприятий, как у современного человека. Всякое чувственное восприятие есть в то же время жизненный процесс в организме. На внешне воспринятый цвет глаз реагирует внутренне продуцируемым "противоцветом", на красный — зеленым и т. д. Эти внутренне продуцируемые цвета мы, впрочем, вообще не воспринимаем, поскольку они заглушаются интенсивностью внешнего цвета. Однако существуют люди, у которых "внутренний цвет" настолько активно вторгается во внешнее восприятие, что в результате последнее заметно меняется в своем качестве. Такие люди видят, например, желтый рядом с ярко–красным как "зеленый", поскольку внутренне вызванный красным зеленый до некоторой степени заглушает находящийся рядом с ним желтый.

Похожее состояние раньше было, очевидно, всеобщим, и проявлялось оно так, что в ранние эпохи внешний и внутренний цвета достигали равновесия. Тогда вообще не могло быть никакого восприятия цветов, а только восприятие света, связанное, однако, с влиянием его действия на жизненный процесс. Предпосылкой для этого было то, что человек переживал жизненные процессы в собственном организме так же интенсивно, как те процессы, которые во внешнем мире составляют основу чувственного восприятия{45}.

Как указывает Рудольф Штайнер, такое положение сохранялось вплоть до греческой культурной эпохи — при этом оно неуклонно сходило на нет, поскольку душа все интенсивнее вступала в связь с телесным началом. Грек раннего периода еще в весьма значительной мере жил в процессе восприятия; у человека нового времени остались лишь готовые образы восприятия. Дюрер, когда смотрит на мир, ощущает застывшую перспективу. И в качестве перспективной точки схода в сущности принимается спроецированный вовне образ переживающего себя в теле "я". Как этот центр чисто линейно связывается с деталями художественного пространства, независимо от того, связаны ли они между собой по своей сути, так и человек нового времени ощущает себя одиноким среди предметов пространства, не ощущая внутренней связи с ними. Математическое отношение вытесняет отношение сущностное.

Отсюда понятно, когда люди этой эпохи чувствуют: все знание отныне надо перевести на другую основу. Уже нельзя довольствоваться тем, что осталось в наследство от прежних эпох, поскольку у древнего знания о бытии идей, "софии", были иные предпосылки. Человечество осознало существование мертвой материи и впредь не сможет пренебречь этим фактом. Нет никакого смысла противиться такому развитию, поскольку основывающийся на восприятии мертвого вещества способ познания представляет собой в любом случае нечто новое по сравнению со всеми прежними возможностями познания; этот способ нагляден, он дает человеку свободу проявить в его рамках стремление к познанию, он основывается исключительно на существовании и активности индивидуума. Поэтому Декарт пытается оправдать мышление, исходя не из чувственно данного бытия, но, напротив, в мышлении видит он фундамент, на котором можно основать собственное духовное существование и свою позицию по отношению к миру. Прежняя мудрость вытекала из участия в общей атмосфере мыслей; современное знание вырастает на почве восприятия мертвого начала, которое каждый носит в себе. В результате у него одновременно появляется сознание "я". Но именно в силу этого возникает возможность втянуть знание в область эгоизма.

Это обусловливает раздвоенное чувство людей этой эпохи по отношению к новому знанию: они и стремятся к нему всеми силами души, и боятся его. Они чувствуют: у человечества должны быть отняты и последние остатки древней софии, потому что должно возникнуть сознание "я". Ощущение этой необходимости заставляет средневекового человека содрогаться до глубины души. Почему люди отшатнулись от искусства книгопечатания как от дьявольской выдумки? Потому что они чувствовали: этот метод распространения знания нарушает связь с духом, дает человеку возможность немыслимым прежде образом посредством знания проявить свой эгоизм.

Так человек новой эпохи сам роняет зерно смерти в судьбу своего духа. Из ощущения этого жизненного противоречия возникает образ Фауста, который прячет скелет в своем рабочем кабинете и, желая оставаться честным и мужественным мыслителем, должен в конце концов припасть к чаше с ядом. Самоубийство становится, похоже, метафизически необходимым.