Об образе и смысле смерти

Лишь одна связь с миром сверхчувственного остается у человека после утраты ясновидения: идея{42}. Происхождение слова еще указывает на его связь с древним видением; однако его содержание уже не доступно видению, оно доступно теперь только мысли.

Как бы то ни было, со времен Платона и до XIV века у людей в процессе мышления не возникало переживания субъективной деятельности, а лишь ощущение: "Я принимаю участие в мире мыслей". Человек этой эпохи не думает — он воспринимает мысли. И эти мысли переживаются не как что‑то субъективное, но как выражение объективного духовного мира, из которого произошли человек и мир. Такое мышление еще могло дать ему ответы — воспринимаемые как законные — на вопросы о смысле жизни, о загадке смерти. Оно еще связывает его со всем живым и видимым, так как обладает собственной жизнью. У этого мышления есть еще и социальная сущность, поскольку люди с таким мироощущением чувствовали себя в одной общей для всех "атмосфере мыслей"{43}.

*

Однако в глубинах души уже заявляет о себе новый поворот; художники чувствуют это и сразу же находят для этого верное и окончательное выражение: начиная с XIV века они изображают смерть как скелет. До сих пор им служил для этого образ усохшего трупа; затем он преобразовался в остов без плоти, которому дали косу и песочные часы, следуя Откровению Иоанна. Как же изменилась человеческая душа, если вместо живого образа смерти, какой знал еще грек, у нее остался мертвый остов?

Глубокое превращение произошло с ней, и связано оно с тем, что, как мы уже видели, развитие человечества совершается не только в духовно–душевной сфере, но одновременно представляет собой прогрессирующий процесс воплощения. Люди прежних культур с их духовно–душевной сущностью еще не полностью проникали в тело; они переживали его через дыхание. Индиец называет свое высшее духовное бытие "атман". Грек ощущает себя в теле, собственно, только благодаря ритму пульса и дыхания, в "сердце и диафрагме".

Только к началу нашей эпохи душа приходит к внутреннему ощущению костной системы, к тому пределу, где процесс жизни сам находит свой конец в отложении извести. Это дает ей чувство и понимание материального, наделяет ее способностью и стремлением и во внешнем мире видеть и понимать мертвое начало. А понимание мертвого начала, собственно говоря, как раз и характерно для естествознания, которое подвергает природные явления измерению, подсчету и взвешиванию. Его расцвет коренится в фундаментальном переживании новой эпохи: внутреннем ощупывании костной системы. С этим связана способность и явная склонность человека мыслить в механических формах, изобретать технические орудия и машины. Ведь машина в конечном счете — это приспособленная к внешним задачам метаморфоза спроецированной на внешний мир механики костной системы.

Глубокое проникновение в тело вплоть до внутреннего ощупывания костной системы, с другой стороны, приводит к тому, что деятельность внешних чувств многое теряет от своей прежней живости, в какой‑то мере цепенеет.

Особенно отчетливо можно проследить это на примере развития чувства цвета. Согласно исследованиям, проведенным глазным специалистом Хуго Магнусом и другими, не может быть сомнения в том, что в истории развития человечества было время, когда глаз был лишь органом восприятия света, чувство же цвета полностью отсутствовало; лишь впоследствии оно развилось из чувства света.

Так, в описаниях природы у Гомера бросается в глаза, что он не выделяет зеленый цвет, но говорит лишь о световых эффектах. Впрочем, он употребляет слово, которое позже использовалось для обозначения "зеленого" (chloros), однако у Гомера оно значит совсем не то, что "зеленый" в современном понимании. Это ясно уже из описания меда или когда Гомер использует его, чтобы подчеркнуть бледно–зеленый оттенок лица испуганного человека. Бледно–зеленый цвет молодых побегов также обозначается словом chloros. Таким образом, это слово изначально, без сомнения, значило "желто–зеленый", "желтый", всегда в сочетании с характером "бледного". Только в позднегреческую эпоху желтый и зеленый стали четко различаться, откуда явствует, что восприятие зеленого лишь постепенно выделилось из восприятия желтого. То же самое относится к восприятию синего. У Гомера синие цветы и синее небо определяются теми же словами, что темные волосы, черные траурные одежды, серые облака. Из этого можно заключить, что во времена Гомера ощущение синего не обособилось от ощущения черного. Еще пифагорейцы насчитывали четыре цвета: черный, белый, красный, желтый. Плиний сообщает, что в древние времена художники пользовались при создании картин только красной краской, из‑за чего картины назывались "монохромата"; позже стали использовать четыре цвета: белый, черный, красный, желтый.

Приведенные факты, которые составляют лишь малую часть огромного материала, ясно показывают, что человечество в течение долгого времени обретало современное чувство цвета{44}.