Обещания и гранаты

Я слышу приближающиеся шаги Джонаса, когда он возвращается из туалетов, он резко втягивает ртом воздух, завидев ее.

– Черт возьми, – говорит он, проводя рукой по кучерявым волосам. – Это…

Проглотив комок отвращения, застрявший в горле, я киваю.

– Похоже на то.

– Как это вообще возможно? – спрашивает он, нахмурившись. – Еще даже десять минут не прошло после того, как ваш разговор прервался, а на нее уже во второй раз за день напали?

Ярость накатывает волнами, меня обуревает непреодолимое желание изувечить людей, которые сделали это с ней; при виде ее, лежащей здесь, беззащитной и использованной, во мне вспыхивает примитивная реакция, разжигающая в душе огонь.

Джонас бросает на меня взгляд.

– Думаешь, они…

Сжав зубы, я обрываю его, резко покачав головой, не желая даже думать об этом, хотя ситуация выглядит не очень многообещающей.

– Давай перенесем ее в безопасное место, а потом я со всем разберусь.

– Разве ей не лучше в больницу?..

Я резко поворачиваю голову в его сторону, ноздри раздуваются от невысказанного намека.

– Думаешь, они найдут то, чего я не смогу? Что-то, с чем я не смогу справиться?

– Нет, просто подумал, может, ей понадобится передышка. Ну, знаешь, на случай, если она очнется и будет помнить только о нападении и том, как ты оставил ее одну в незнакомом, прямо скажем, сомнительном баре.

Обойдя скамейку, я отмечаю каждую ссадину на ее теле, запоминая их на будущее. Фиолетовый фингал под глазом, шея красная, словно кто-то душил ее. Сняв пиджак, я поправляю ее платье на бедрах и плотно закутываю в него.

– Думаешь, здесь есть система безопасности? Камера, аудио? – Оглянувшись вокруг, Джонас хмурится. – Хотя представить не могу, чтобы они заморачивались всем этим в заброшенном здании. Преступность здесь не такая, как в городе. Здесь она не… организованная.

Просунув руки под тело Елены, я поднимаю ее со скамейки, убеждаюсь, что пиджак прикрывает ее всю. Прижимая ее к груди, я игнорирую вонь органических выделений в ее волосах и несу к выходу.

Пока иду, сердце бешено колотится в груди, чувство вины распускается внутри подобно ядовитому цветку; одна ошибка, и я покойник. Раб агрессии и боли, я все же стараюсь держать себя в руках.

Любой, кто к ней прикоснулся, сдохнет.

– Андерсон, – зовет Джонас, когда я подхожу к двери. Я оглядываюсь через плечо, вижу, как он стоит возле окна кассы и держит в руке, как оказывается, записку с логотипом Риччи. Он вскидывает бровь.

Тяжело дыша, я сосредотачиваюсь на клочке бумаги, поправляю Елену на руках, чтобы она не сползла. Мысли пускаются галопом, стараясь сосредоточиться на одном, пока кровь в венах превращается в электричество, которое с бешеной скоростью пульсирует во мне.

Записка насмехается надо мной, доказательство того, что Рафаэль и Кармен все еще пытаются протолкнуть идею о том, что я украл их дочь. Уверен, это была очередная уловка, чтобы выставить меня еще большим чудовищем; кто бы ни напал на Елену, наверняка он замел все следы, чтобы выставить меня в худшем свете.

Но как они узнали, что она будет там?

Мозгу не терпится разгадать эту загадку, я пытаюсь понять, замешан ли в этом Винсент или же это лишь череда неудач, но затем вспоминаю о сломленной богине у меня на руках.

Сейчас важнее оказать Елене медицинскую помощь, поэтому я покидаю здание и укладываю ее на заднее сиденье машины. Джонас вскоре тоже выходит наружу, садится в авто и уезжает в противоположном направлении.

Глава 18. Елена

Когда я была маленькой, мама однажды решила вылечить мой синяк под глазом при помощи теплого компресса. Она клялась, что тепло заставит сосуды расшириться, и я смогу пойти на следующий день в школу, не стыдясь, что ввязалась в очередную драку.

Не помогло; наоборот, от тепла фингал раздулся, из-за чего несколько дней глаз был заплывшим. В школу пришлось надеть повязку, а мои щеки залились краской, когда другие девочки начали перешептываться и показывать на меня пальцем, будто синяки в частной католической школе для учениц не были обычным делом.

В каждой из нас было накоплено больше гнева, чем могло уместиться в наших маленьких телах – результат жизни, которая подавляла все наши порывы, и это часто проявлялось в летающих кулаках и скинутых туфлях.

Родители никогда не спрашивали, что произошло, когда я заявлялась домой с новым синяком или ссадиной, но в глазах отца всегда появлялся какой-то блеск, отчего в моей груди густо разливалось тепло. Так он молча сообщал мне, что гордился мной, пусть и не знал, при каких обстоятельствах я подралась.

Это было и неважно, потому что я Риччи, и борьба у меня в крови. От меня ожидали подобного.

Даже поощряли, в пределах разумного.

Поэтому, когда я открываю глаза и вижу перед собой твердый, возмущенный взгляд мужа, я мгновенно вскакиваю. В основном потому, что не знаю, отчего он так сурово на меня смотрит.