Обеты молчания

– Фил рассказал классу Джесси?

Им принесли еду. Люк воткнул конец вилки в тесто, из которого вырвалось ароматное облако пара.

– В этом нет ничего страшного, – сказал он.

– Нет, есть. Из-за этого она тоже выглядит странной, хотя она не такая.

– Я знаю, что не такая. И все знают. И какое это вообще имеет значение? Что твоя Иисусья команда об этом думает?

Том опустил глаза. Он не ответил. Он никогда не отвечал. Это было его, личное. И никого не касалось.

– К тому же, когда ты уедешь проходить этот свой курс по вбиванию Библии в башку, тебе же уже будет все равно, верно? Когда вернешься, что дальше будешь с этим делать?

– С чем?

– С умением вбивать Библию в башку.

– Не называй…

– Будешь стоять на углу и проповедовать? Приходите, и будете спасены?

Том запустил фасолиной прямо Люку в лицо.

– Ясно. – Люк виртуозно запустил фасолину обратно.

Когда они вышли на улицу, наевшись до отвала, Том сказал:

– Ненавижу его.

– Нельзя так говорить.

– Почему?

– Можешь попасть в ад за гневливость.

– Могу, – сказал Том. – И за это – попаду.

Том краем глаза глянул на него. И понял, что он говорит серьезно. Он ненавидит его, и это чертовски серьезно.

Вернувшись домой, Том сделал себе еще чаю и нашел в глубине холодильника кусочек молочного шоколада. Он стоял на кухне у окна, откусывая шоколад, прихлебывая чай и смешивая все это у себя во рту. Он думал о своих чувствах со стыдом, но и с некоторой долей интереса. Он никогда никого не ненавидел, насколько он помнил. Он всегда ненавидел что-то. Рак, который убил его отца, например, но это был как будто праведный и чистый гнев. Если бы он повспоминал об этом достаточно долго, он мог бы воскресить в себе этот гнев и сейчас, но он был как белое сияющее пламя, спокойное и неподвижное. То, что он испытывал к мистеру Расселлу, было беспорядочнее. Это был грязный, липкий гнев. В нем было перемешано слишком много всего. Опять же, его отец. Злость. Сомнение. Детская ревность. Неприязнь к тому виду атеизма, который мистер Расселл практиковал – с претензией на интеллектуальность, язвительный и шутливый, красноречивый и остроумный. Он настолько исчерпывающе разбирал все аргументы, разбивая их в пух и прах, что Том постоянно чувствовал себя проигравшим и опозоренным, потому что не мог защитить свою веру и убедительно высказаться за то, что считал Истиной. Но прежде всего он переживал и расстраивался. Он знал, что привести свою мать и сестру к Иисусу, спасти их – это его обязанность, и он не справлялся.

Он прервал себя на этой мысли. НЕТ. Не справился сейчас – не значит не справился вообще. Когда он окажется в Штатах и в Библейском колледже, он узнает, как ему преуспеть, и когда вернется, начнет сначала. Ему была невыносима мысль, что они останутся снаружи, во тьме неведения, навеки проклятые. Но он знал, что может случиться, пока он будет в отъезде. Он видел их вместе. Лиззи думала, что так и будет. Лиззи думала, что это великолепная идея – позаботиться о том, чтобы мама не осталась одна, когда они оба уедут. И, может быть, свести ее с кем-то было неплохой идеей. С кем-то правильным. У него перед глазами встало лицо Фила Расселла, вечно насмехающегося, с этой его саркастичной, высокомерной ухмылочкой, и ярость переполнила его изнутри. Он ушел, встал на колени перед крестом у изголовья своей кровати и закрыл глаза.

– Иисус, наш Господь и Спаситель, заплативший своей кровью за наше спасение… – Он остановился. О чем он молится? О том, чтобы его мать не вышла за Фила Расселла? – Милостивый Иисус, пусть мама и… и Фил познают тебя и попросят тебя войти в их жизнь и дать им новое рождение. Пусть они увидят свет. Прогони Сатану из его ума и сердца и омой его в своей святой крови. Восхваляю тебя и служу тебе. Аминь.

Его сердце пылало любовью, жаром и надеждой. Этим вечером он пойдет на юношескую группу по служению и попросит их помолиться. Сегодня он в первый раз должен был вести встречу, и одна мысль об этом и о том, какое доверие ему оказали, зажигала его.

Хлопнула входная дверь.

– Том, ты наверху?

Он вскочил на ноги, боясь, что к нему ворвется Лиззи. Он не должен был чувствовать себя дураком или стыдиться, когда она заставала его на коленях в момент молитвы и служения, но он ничего не мог с собой поделать.

Он спустился вниз.

– Привет.

Лиззи закладывала хлеб в тостер. Она помахала в воздухе вторым куском.

– Делай два, – сказал Том. – Слушай, Лиз, почему бы тебе не пойти со мной?

– Куда пойти?

– На юношескую группу. Я ее сегодня веду.

– Понятно.

– Было бы здорово. Если бы ты пошла.

Тосты выпрыгнули, слегка дымясь.

– Черт, опять он это сделал, они где-то застревают, и бока все время подгорают. И только с одной стороны. Ты можешь посмотреть?

– Я уже смотрел. Ничего не увидел. Нам просто нужен новый тостер.

– Джем или «Мармайт»?

– «Мармайт». Ну что, ты пойдешь?

Лиззи открыла стенной шкаф.

– Даже не мечтай. Я собираюсь навестить маму, но даже если бы и не собиралась, не пошла. И тебе советую сделать то же самое, это более по-христиански.

– Я ходил этим утром.

– А. Ладно. И как она?