Облава

Не позволю!. » Тут подкралась мысль о Неде, но он тряхнул головой и отогнал ее. «Правда, и бесклассовое общество, – продолжал он про себя, – которое должно образоваться после революции, внушает мне подозрение: уж слишком напоминает оно рай христиан и маздеистов13 который, согласно пророчествам, воцарится после Страшного суда. Не очень-то мы отличаемся от старых перемешавшихся вер, которые из века в век, и всегда без толку, выкрадывали друг у друга полюбившиеся лозунги. И мы провозгласили своих святых, и у нас есть мученики и аскеты; наконец и нас загнали в катакомбы, а это значит, что мы победим. Эта вот катакомба сделана искусно, но нам она не поможет. Те, которые придут после нас, превратят ее в охотничий домик, или кому-нибудь придет мысль ос-

13 М a з д е и з м – религия Ирана и Средней Азии, основой которой является культ доброго божества Мазды.

новать в ней маленький музей для туристов. Выставят на обозрение наши изломанные, заржавелые винтовки, наши зацветшие от сырости книги и повесят в ряд несколько фотографий на манер иконостаса в сельской церкви. Иван

Видрич, если его снять вот так, с бородой, мог бы отлично сойти за Христа. .»

Ладо устал, голова его упала на грудь. Несколько мгновений он отдыхал в близком ко сну забытьи. Как приятно лежать и ни о чем не думать! Но Ладо знает, что, если продлить это состояние, снова придут мысли о Неде, и он начнет раскаиваться – сначала в том, что связался с ней, потом в том, что бросил ее. Чтоб избавить его от этого, сидящий в нем занозистый бес шепнул ему на ухо из вороха давно забытого:

Скачет Грета на коне – по Фиумской ярмарке. .

Ладо не терпел глумления, и порой его приводили в ярость подлые сплетни о тех, кто не может защититься. А

сейчас, в пьяном воодушевлении, которое снова на него нашло, песенка показалась ему довольно остроумной: сердар девятнадцатого века пытается соблазнить кинозвезду двадцатого, словом, черногорский вариант рыцаря Ламанчского:

Грета Гарбо, не будь дура.

откажись от Голливуда!

Пошли вместе на Извор,

на Изворе ключ студен!

Хлеба вдоволь, мяса вдоволь и вина,

и берданки лютой громкая стрельба..

Волна восторга прокатилась и улеглась, оставив после себя неприятный осадок. Минутное веселье исторгло ядовитые испарения. «Лютые берданки, – подумал он, – давно уже отжили, всюду вызывают смех и только у нас еще остаются единственным украшением. Нет у нас ничего, кроме редких ключей с ледяной водой, к которым и осла не заманишь. Нет и нет – сто лет, двести лет ничего нет, хоть шаром покати. Голый камень, клок травы, хлеб, загубленный сушей. Худосочный скот, дикие чабаны, которые промышляют грабежом. Земля не родит, а люди не умеют взяться за дело, да и времени на то нет. А если кто попытается, все кому не лень, – визири из Скадара, наши из

Боснии и Румелии, кесари из Вены, – обрушиваются на него, глумятся над ним, преследуют: держи его, бей дурня, чтоб неповадно было селиться там, где никто не живет, и хотеть невозможного!. Да и мы но лучше: задумали делать революцию, а рабочих нет; опираемся на крестьянина, а он при первой опасности предает нас, перекидывается на сторону противника и выжидает, когда нас занесет снегом, чтобы перебить, как куниц в норе. Очень не нравится мне эта нора, и как только меня угораздило сюда попасть?»

Байо Баничич вызвал на исповедь, вспоминал Ладо, вызвал раз, потом второй. Подозревая, что причина в Неде, он, не желая исповедоваться, отговаривался непогодой и не ходил. В третий раз за ним послали провожатого Раича Боснича. Погода установилась, снег в долинах растаял, а в горах осел – ссылаться было не на что. Боснич довел его почти до землянки у Поман-реки – это было вчера после полудня, а кажется, давным-давно.. Но потом он вдруг остановился и по каким-то одному ему известным причинам дальше не пошел. Наткнувшись на подозрительные следы, Боснич заключил, что кто-то неизвестный бродит по лесам, решил выждать – и дождался метели. Во время метели они заблудились и вместо того, чтобы прийти на Поман-реку, попали в Дервишево ночевье. Расстояние между ними невелико, и километра, говорят, нет, но сейчас из-за снега, на котором остались бы следы, это два разъединенных мира. И пока снег не стает, – а кто знает, когда это будет, – или не сгонит облава, Ладо вынужден торчать тут, где ему вовсе не место, задыхаться под землей и изнывать от тоски.

— Ты не знаешь, – спросил он Видрича, – чего это Байо по мне так соскучился? Зачем я ему понадобился?

— Черт его знает, – пробормотал Видрич. – Полагаю, не без причины.

— Хвалить меня не за что, значит, за прегрешения. Некого больше школить, так он решил за меня взяться. Интересно только, собирается ли он меня песочить за то, что я убил человека, или за то, что я сделал человека?

— Наверно, услыхал о твоей женитьбе и решил тебя поздравить.

— Женитьба – это мое личное дело, – прошипел Ладо. –