Облом

Вишарник от Дементьева покоса тянется до самого леса. Вишня нынче уродилась крупной, сочной и подошла раньше обычного. По уговору, вначале всем вместе поесть вдоволь, а потом уже в лукошки.

Настя пригоршню-другую отправила в рот, не хочется больше. Успеется еще. Но кто-то увидел, что товарка занята уже лукошком.

– Ты что это, Настен, иль домой спешишь? Никак башкирца испугалась?

– Да я уже наелась.

– Боится, наверно, мы все объедим.

Сладкая вишня. Только сладость не помеха разговорам. Девчата держатся стайкой, перебирают деревенские новости, рассказывают о домашних потехах. Баба Нюра зарезала своего петуха. Теперь мимо ее ворот можно проходить спокойно: не выскочит незамеченным да не поддаст сзади шпорами. В ночное с пацанами взрослые стали поочередно ездить. После того, как Гнедого отбили, боятся одних посылать. У Любки с Верхотурья с Мишкой-шорником свадьба на осень объявлена. Давно пора ей – засиделась, да и Мишка – волос на маковке начал редеть.

Но смех, шутки скоро затихают, только слышен редкий переклик рассыпавшихся по широкой лощине девчат. Настя не заметила, как отбилась в сторону осинового редколесья. А Фросенька, малолетка соседа Федора Игнатьевича, и того дальше ушла. Возвращается, видно, спохватившись и перепугавшись.

– Настя, а за осинками внизу и взаправду кто-то на лошади ездит, – шепчет она. – Должно быть, башкирец.

Настя ставит без малого наполненное лукошко под дерево, поправляет волосы.

– Ты Фросенька, не бойся. Я знаю, он теленка ищет. Тебя не тронет. Ты девчатам не говори, а то переполошатся, и ты не наполнишь котелок. А я схожу посмотрю.

Она идет через редколесье. Предчувствие полнит сердце девчонки. Она смотрит вперед. А если уехал? Да, может, и не он вовсе.

Нет, не уехал. Вон всадник. Медленно едет навстречу. Лошадь щиплет траву, а он, отдав поводья, смотрит в ее сторону. Знакомые черные волосы. Имамей! Он и есть. Ждет ее. Уже который день ждет. А она и не ведает о том. Вот он натянул поводья, лошадь поднимает голову. Настя помахала рукой, идет к нему. А он скачет навстречу.

– Имамей, ты что здесь делаешь?

Девчонка не скрывает радости. Улыбается. Щеки зарделись.

– Тебе приехал.

Он протягивает руки, кивнув, показывает на носок сапога. – Наступай, – говорит.

Обеими руками подтягивает, сажает ее перед собой. Едут молча по лугу. Лошадь тянет голову к траве, но, одернутая, прядает ушами.

– Я тебя во сне сегодня видела, – прерывает девчонка молчанье.

У него радость в глазах, только смущается опять.

– Я много дней искал, много думал.

Большая рука держит ее за плечо, тихо прижимает к себе.

– Ты меня искал?

– Долго ждал. Много думал.

Теперь он молчит. Носом раздвигает ее волосы, вдыхает их запах, осторожно трется щекой. Рука горячая.

– Я целое лукошко вишни набрала. Собирала и тебя вспоминала. Угостила бы, да девчата там. Фросенька тебя увидела, испугалась. Мне сказала. Ты ее видел? Маленькую девчонку?

Молчит. Только руку ее взял в свою. Трогает пальцы, улыбается. Она прикладывает свою ладонь к его широкой, шершавой. Примеряется, хлопает.

– Здравствуй, Имамей, здравствуй, джигит.

– Здравствуй, – тихо отвечает. – Здравствуй, Настя.

Здравствуй, русская девчонка! Как случилось, что сошлись тропинки, бежавшие по две стороны большой дороги? Дорога наезженная. Свои порядки на ней, уложившиеся веками. Нарушить их – значит рискнуть встать поперек движения. Не собьет ли посмевшего пойти наперекор вековым традициям чье-то стремительное колесо?

Пути господни неисповедимы.

Искужа видит, изменился парень в нынешнее лето. Вырос, возмужал – но это неминуемо. Молчалив, немногословен – так это было всегда. А вот в глазах появилась то ли тревога, то ли печаль.

Они пилят дрова. Присядут отдохнуть, а он не то что уклоняется от разговора, но отрешается от окружающего мира. Где-то блуждают мысли однодума, полнят волнением страждущее сердце.

Нашел в лачужке забытый старый курай. В детстве слушал, как отчим играет, но особого пристрастия не проявлял. А тут протер пыль, продул; вечерами уединится за лачужкой, сядет на козлы и сам вроде прислушивается к негромким хриплым звукам. Однажы доиграл незнакомую мелодию, лишь слегка оторвал стебель от губ и тихо, едва слышно запел о чем-то своем, сокровенном.

Месяц светит высоко в темном небе.

Облако бежит по небу, озаряемое месяцем.

Оно красиво от этого света.

Только не достичь облаку той высоты:

Холодный ветер гонит его прочь.

И столько тоски-назолы в голосе, что невольно вспоминает Искужа о тех горьких слезах, пролитых давно-давно оставшимся без матери, без отца малышом.

Поговорить бы с ним, утешить. Может, подсказать, что все в жизни преходяще. Если неприятности какие случились, сам жив-здоров, голова цела – остальное все уляжется. А если сердечная рана, тут отчим не советчик. Да и что советовать в таких вопросах, каждый, приходит время, переживает, вздыхает по какой-нибудь крутобровой. Вот только не надо терять голову. Повесь свою печаль на осиновый сук. Много их, тех, кто занозит юное сердце. На каждую не навздыхаешься.