Обман

Предпочитая разглядывать, чем быть разглядываемой, она изучала поток людей, спешивших ко входу. Сегодня на собрание пришло намного больше народу, чем раньше, и оно обещало быть самым прибыльным, ведь за вход брали по шиллингу с человека. Она побывала на всех этих собраниях с момента освобождения Претендента из тюрьмы в апреле. И теперь все эти сборища смешались у нее в голове. Сначала Претендента и Богла встречала огромная толпа на железнодорожной станции. Иногда Богл вставал на скамейку и обращался с речью к народу, но чаще их подхватывал местный трактирщик, или владелец ипподрома, или общительный владелец имения и увозил в экипаже на обед, или на охоту, или просто водил их по улицам городка, заранее увешанным их портретами. Затем, ближе к вечеру, начиналось собственно мероприятие. На подиум один за другим выходили ораторы: вначале представители городской общественности, потом Онслоу, Тичборн и Богл. Иногда выступали военные из старого полка Роджера, или армейский врач, или его кузен, или друг семьи – Фрэнсис Бейджент. Затем следовали крики поддержки, просьбы сделать пожертвования и велеречивые выступления – многие из коих были весьма дерзкого содержания. Много раз она слышала заявления Онслоу о том, что главный судья – тайный иезуит, сговорившийся с семейством Тичборн, и что ему будто бы была обещана щедрая мзда в виде земли и домов. Такие разговоры могли поставить под угрозу следующее судебное разбирательство или грозили оратору тюремным заключением за неуважение к суду. Тем временем вокруг сцены и на дешевых местах в зале истерия усиливалась. Любое упоминание королевских адвокатов, или судьи Бовилла, или жюри присяжных, или семьи Тичборн вызывало жуткий вой толпы. Довольно часто она слышала выкрики: «Повесить их мало!» Она пыталась напомнить себе, что наблюдала просто искреннее выражение массового чувства – возмущения в связи с лишением собственности, – которым вертели и манипулировали в угоду высшим принципам. И все же толпа ее пугала. Был ли это «народ»? Был ли это ее народ? Только Богл сохранял здравомыслие. С каждым днем росло ее восхищением им. Его рассказ никогда не выходил за рамки фактов, никогда не приводил к конспирологическим выводам и не страдал алогичностью. Он никогда не впадал в ярость, никогда никого не обвинял. Он просто неукоснительно выступал за правду, даже если бы миссис Туше поняла, что – пускай даже она не могла согласиться с тем, что он так настойчиво повторял, – это было правдой. Но точно так же, как она предпочитала магометан атеистам, она чувствовала, что готова сделать выбор в пользу убежденности и веры Богла перед цинизмом и продажностью такого человека, как Онслоу. Было ли что-то еще? Возможно, было нечто, имевшее отношение к эстетике. Краснолицый Онслоу сильно смахивал на моржа. В молодости она не считала доброту привлекательной: она ее просто не замечала. Благочестивость – да, притягательность – да, но доброту она не принимала в расчет. Теперь же, постарев, она воспринимала доброту как единственную черту, которая имела значение. И какое же доброе лицо у мистера Богла…

Поначалу она подробно записывала все, что происходило на собраниях в поддержку Тичборна, какими бы безумным ни казались ей эти сходки. А теперь, устав от постоянно повторявшихся событий, она нечасто бралась за перо, предпочитая ограничиваться изучением обстановки. Например, вот этого зала. Исполинский дворец в оранжевых тонах. Когда она приезжала в Манчестер последний раз, хлебный закон[131] еще не был отменен, и здесь еще зеленело заросшее травой поле. Но все равно можно было впасть в очарование обманчивой стариной этого здания – даже позабыть о событиях на Питерсфилде. Солнечные блики мило плясали на стенах, сложенных из песчаника! Она никогда не бывала в Италии – она вообще не выезжала за границу – и была благодарна за эти местные имитации континентальной архитектуры.

5. Фасад