Обман

Живой энтузиазм этого поступка вызвал удивление и у ее мужа, и у домоправительницы.

– Ну что вы оба смотрите на меня, словно парочка пациентов Бедлама[139]? Вам нужно сказать то же самое, а иначе вас ждут семь лет несчастий: «Привет, мистер Сорока…»

Уильям с кислым видом захлопнул книгу.

– Нет, дорогая. Ты же сама говоришь: «Один для печали, два для радости, три для…»

– Может, так говорят у вас на Кинг-стрит! А там, откуда я, говорят: «Привет, мистер Сорока!»

– Уильям, сегодня произошла удивительнейшая вещь!

Элиза тоже сняла шляпку и начала рассказывать о событиях дня: о том, как вдруг узнала того человека, как вспомнила их литературные вечера и как обрадовалась этому случайному стечению обстоятельств.

– Кенили! Я его помню! Блестящий талант. Неуравновешенный темперамент. Ирландец до мозга костей. Одно время мы часто его печатали в нашем журнале. Но потом он написал весьма колкие стишки про «Чезлвита»[140], по-моему, и мне пришлось отвести его в сторону, знаешь ли, и сказать, что так не пойдет… Если издаешь серьезный литературный журнал, Элиза, ты всегда должен заботиться о том, чтобы в нем говорили приятные вещи и чтобы все писатели оставались довольны – особенно знаменитые!

Элиза была уверена, что все было совсем не так. Но смолчала. Сара тем временем уже бежала через лужайку: при слове «литературный» ее как ветром сдуло.

– Уильям, с ним был связан какой-то скандал – много лет спустя… ты не помнишь?

– Помню. У него был сын – боюсь, незаконнорожденный – в Ирландии, так он забрал мальчика от матери и привез сюда, чтобы воспитывать в одиночку… эксцентричная идея, но как бы то ни было… и вот однажды ночью…

– Он избил ребенка, я вспомнила!

– Не просто избил. У мальчика была вся шея в синяках, со следами веревки. Бедняжка бродил по улицам, там его и нашли.

– Со следами веревки?

– Он был полузадушен. Кенили за это провел несколько месяцев в Ньюгейте.

– Но как же после такого он смог стать адвокатом?

Уильям хмыкнул:

– Если бы каждый мужчина, который ударил ребенка, лишился бы из-за этого источника заработка, мы бы превратились в страну нищих!

Элиза с отвращением поморщилась. А Уильям был уязвлен:

– Ты ведь знаешь, я ни разу не поднял руку на своих девочек. И никогда бы не поднял. Но поэты не всегда бывают теми джентльменами, какими мы их себе воображаем. Хотя, наверное, то же самое можно сказать и о прозаиках… – Он постучал пальцем по фолианту, лежавшему у него на коленях, и подмигнул.

– О! Как это понимать?

– Ну что ж, я вижу, Форстер поведал тебе только половину истории.

Эти слова он произнес с нескрываемой желчностью, и хотя миссис Туше никогда не питала теплых чувств к Форстеру, она не понимала, как бы тот мог поступить иначе. Но что имел в виду Уильям? Что духи эпохи иногда бросают жен ради актрисок вдвое их моложе? Духи эпохи были известны тем, что измывались над своими детьми и предавали своих друзей? Но люди хотели того Диккенса, какой у них был.

– Я полагаю, биографии литераторов всегда говорят в большей или меньшей степени часть правды…

– Да, но, Элиза, у меня нет Форстера, у меня есть Крукшенк. – Его лицо омрачилось унынием. – Иногда я задумываюсь, а что у меня есть…

В домашних делах миссис Туше придерживалась политики непоощрения мрачных мыслей:

– Ну, для начала у тебя есть сто фунтов в год.

– «За заслуги в литературе». Ровно столько и ни фунтом больше от мистера Палмерстона[141]. Для меня это стало личным горем, когда Дизраэли изгнали[142].

Он попытался по старинке позубоскалить на этот счет, но им овладело горькое отчаяние, и вместо смеха он издал сдавленный выдох. Миссис Туше попробовала представить себе, каково это чувствовать, что должностное лицо, обладавшее высшей властью в стране, выплачивает тебе пенсион в знак признания твоих заслуг в избранной профессии. Она постаралась вообразить себе, каково это чувствовать, понимая, что такого признания недостаточно. До сего момента она даже не догадывалась, что ее кузен мечтал о рыцарском звании, и теперь, с дистанции времени, не могла решить, насколько вероятно, что его старинный друг Дизраэли когда-нибудь удостоил бы его таким званием. Но во всем этом ее живо интересовало само предположение Уильяма. О признании, уважении – и внимании как таковом. С чего он вообще предполагал, что заслуживал всего этого? Или подобные предположения свойственны всем мужчинам?

14. Торжественный прием в отеле «Сассекс», Бувери-стрит, 12 декабря 1840 года

– Что скажешь, старушка? Пойдем? Ты осилишь дорогу?

– Не называй меня старушкой, Уильям. Мне еще и сорока нет. Схожу за муфтой.

Снег еще не выпал, но было довольно холодно: все кустовые изгороди от Кенсал-Райза до Майда-Хилла были покрыты изморозью. Иней лег на фонарные столбы и фонари, лавки стояли с запотевшими витринами, а детишки за неимением рукавиц прятали озябшие пальцы под мышками. В воздухе пахло жареным кофе. Город!