Обман

– Пожалеем же его! Так вот: без майора Элрингтона архитектурные чудеса Тауэра остались бы неведомыми Крукшенку и мне, и посему эта книга, отпраздновать публикацию которой мы собрались сегодня вечером, и не появилась бы на свет. Что ж, я помню тот вечер, когда мы с Джорджем дошли до того маленького пляжа в Хангерфорд-стэйрз и стали дожидаться нашу лодку, а благородный Тауэр едва виднелся в лунном свете и вместе с тем манил нас к себе, призывая переплыть величавые воды Темзы…

Миссис Туше, в предвкушении продолжительного повествования, улучила удобный момент, чтобы поспешно пересечь столовую и найти свободный стул подальше от праздновавших гостей. Она села рядом с Кенили.

– Вас уже вызывали произнести тост, мистер Кенили?

– Нет. Боюсь, я предпочитаю говорить осмысленные вещи.

Миссис Туше рассмеялась:

– Значит, вы считаете, что зря сюда приехали?

Мистер Кенили не смеялся.

– Я полагал, что в Лондоне меня ждут существенные дела, но оказалось, что я здесь вынужден выслушивать пустопорожнюю болтовню.

– Понятно. И что, в Ирландии все такие серьезные, а, мистер Кенили?

– Им ведом Господь, – заявил этот странноватый человек и ушел в дальний конец комнаты, словно позабыв об их беседе. Миссис Туше еще приходила в себя от такой ирландской бестактности, как вдруг громко раздалось ее имя!

– Тост за миссис Туше!

– Да! Да!

– Оду в честь миссис Туше! Балладу в ее честь! За поборницу прав женщин! За защитницу рабов!

– За королеву Эксетер-Холла[144]!

– Что слышно о конвенции, миссис Туше? Освободят рабов наконец?

Миссис Туше встала и вернулась к застолью, вознамерившись пресечь все эти глупые разговоры и говорить от своего имени:

– Конвенция за отмену рабства состоялась в июне. Но женщины не были туда допущены, мистер Диккенс. И я не смогла там присутствовать, к своему негодованию и огорчению.

Сотрапезники издали шутливый вздох, прерванный Крукшенком, который в эту самую секунду появился в дверях. Окинув его опытным взглядом, миссис Туше поняла, что тот уже в подпитии.

– Не допущены? Нет, нет, я так не думаю, миссис Туше! Нет, думаю, вы ошиблись. Я, знаете ли, только на прошлой неделе был в Академии художеств и видел картину Хейдона, запечатлевшего это мероприятие – мы, презренные карикатуристы, как известно, время от времени посещаем художественные галереи, – и сие полотно было весьма дурно исполнено, если вам интересно мое мнение, с каким-то детским представлением о перспективе, так что Эксетер-Холл выглядел на нем как захудалый сарай. Но в зале определенно находились дамы! Я помню их лица.

– Никто не смеет говорить, что Крукшенк может забыть лицо хоть одной дамы!

Миссис Туше почувствовала, как ее собственное лицо запылало.

– Спорим, это были американки!

– Упрямые американские дамы!

– Очень упрямые американские дамы в турецких шароварах.

– Если бы только миссис Туше была столь же упряма, как эти американки в турецких шароварах!

Вдохновленный, вероятно, упоминанием о Турции, Крукшенк пустился громогласно декламировать «Лорда Бейтмана»[145], добавив пару строф, о существовании которых миссис Туше раньше не знала. Чему она была даже рада: ее лицо по-прежнему пылало. Только после того, как Бейтман вышел из турецкой тюрьмы – выменяв свои многочисленные земельные владения в Нортумберленде на свободу, – она ощутила, что кровь снова отхлынула от ее щек.

Сгорая от смущения, она не огляделась вокруг и не заметила, что Теккерей сидел слева от нее. Теперь же он поднялся и провозгласил новый тост за опозоренного газетчика и политического агитатора Ричарда Карлайла, «героя бедноты», чьи взгляды на политику, прессу, женщин и половые отношения миссис Туше считала справедливыми, но совершенно не разделяла его воззрений о Боге:

– Я вовсе не хочу испортить всем хорошее настроение, – начал Теккерей, тотчас это и сделав. – Но я чувствую себя обязанным поднять тост за нашего в высшей степени отважного и прискорбнейшим образом опороченного мистера Карлайла, чья редакция располагается в доме по соседству с этим прекрасным заведением и кто много лет назад лично стоял плечом к плечу с народом в Питерлоо. Это Карлайл опубликовал наши любимые «Права человека» и издавал «Республиканца», газету, которой нам сегодня так не хватает, и был посажен в тюрьму за все свои труды, и Карлайл, я надеюсь – я молюсь, – будет всегда служить примером благородства и кротости для всех нас, кто зарабатывает на жизнь пером и чернилами и все же не приносит ради этого подобных жертв, как сей великий муж! За Карлайла!

– Да здравствует Карлайл!

– Да! Да!

Теккерей вновь сел между Уильямом и миссис Туше, и его поросячий нос раздулся от гордости. Уильям повернулся к нему с веселой улыбкой: