Обман

Несмотря на то, что он был на семь лет моложе, и в семь раз богаче, и имел славу, которая, как часто думал Уильям, распространилась на семи континентах, – так вот, несмотря на это все, Диккенс умер в пятьдесят восемь лет. Это с трудом укладывалось в голове. Неужели Смерть ничего не хотела знать про свидетельства о рождении, карманные издания и годовые подписки? Уильям был потрясен. Он неподвижно сидел в своем кресле, уставившись на дату в некрологе: 9 июня 1870 года. Когда Диккенс умирал, где находился сам Уильям? В зоопарке! Глядел на гиппопотама. Фанни и Эмили «были убиты горем» и обе глупо рыдали. Как решила миссис Туше, они так отреагировали, потому что газета «Таймс» сообщила им, что они «убиты горем» – точно так же они изменили длину своих юбок, прочитав колонку в «Куин»[53]. Ни та, ни другая за последние двадцать лет ни разу не взглянула на мужчину. А почему плакала Клара? «Из-за бедненького Копперфильда. Эстелла[54] была так к нему жестока!» Дети, они и есть дети, легко подпадают под влияние настроений взрослых. Но потом заявился мальчишка-угольщик, который бросил: «Ужасно, что стряслось с мистером Диккенсом!» – и при этом хмыкнул вполне по-мужски, а еще через час пришел почтальон и тоже пустился в слезливые описания достоинств «Рождественской песни». Около одиннадцати дня миссис Туше двадцать минут прождала в мясной лавке, покуда ей взвешивали сосиски, а мясник и жена викария по очереди цитировали разные идиотские фразы четы Микобер. После обеда сестры Святого Георгия произнесли молитву памяти усопшего. Все они при этом плакали.

На закате он уже заполнил всю главную улицу, точно миазм. Мимо кого бы она ни проходила, у всех на устах, казалось, были лишь Билл и Нэнси[55], или Гредграйнд, или Пеготти, или десяток других, и, наслушавшись всего обо всех этих героях Диккенса, миссис Туше и сама невольно поддалась всеобщей одержимости. Она стала думать о той лавке поношенной одежды на Монмут-стрит, где юный Боз, просто разглядывая витрину, удивительным образом одушевил мертвые платья, сюртуки, башмаки и туфли за стеклом, надев их на разнообразных людей, причем каждый, словно вызванный чарами одного предложения, получился убедительным, осязаемым, наполненным жизнью. Тем, что казалось жизнью. Миссис Туше не верила, что души можно было вместить в одежду и обувь или с их помощью описать характер человека. Но она также знала, что жила в мире вещей, невзирая на то, насколько отставшей от времени она себя чувствовала, и Чарльз, при всех его недостатках, был поэтом вещей. Он одушевлял и очеловечивал холодные скопления и пагубное почитание вещей. Единственным для нее разумным доводом понять всеобщую скорбь в связи с его кончиной было то, что с его смертью век вещей скорбел по самому себе.

Помимо Брони, равнодушной осталась и новая миссис Эйнсворт, которая ограничилась лишь интересом к тому, какие практические последствия эта смерть будет иметь для Уильяма. Ведь это то же самое, как если бы один бакалейщик закрыл лавку на одной стороне улицы, и тогда такая же лавка напротив начала бы торговать с еще большей выгодой, поэтому она надеялась, что внезапный уход Диккенса «позволит нам немного оживить нашу торговлю!».

7. На поезде

Спустя два дня так случилось, что миссис Туше надо было поехать на поезде в Лондон и встретиться с адвокатом. Она бы предпочла отправиться туда без сопровождающих – порой ей казалось, что более всего на свете она стремилась к независимости, – но Уильям настоял на том, что поедет с ней. Он уже оправился от пережитого шока. И теперь ему хотелось встать на краю ямы и убедиться, что не он в ней погребен. Простительное желание, немного омраченное тем фактом, что яма, о которой шла речь, была вырыта в Вестминстерском аббатстве, в двух шагах от великого барда[56].

– Я просто не могу понять, о чем только думает Форстер и его семья, – жаловался Уильям, но тихо, опасаясь чужих ушей. В купе ехали шесть пассажиров. Пятеро из них читали романы. – Он бы никогда такого не хотел. Более того, он бы просто рассвирепел – он терпеть не мог шумихи. С их стороны это чистейшей воды тщеславие. И «Таймс» зря это предложила, и епископу не следовало этого позволять. Чарльз всегда был противником помпезности и показных почестей любого рода.

– О да, человека, давшего своему сыну имя Альфред д’Орсэ Теннисон Диккенс, конечно же, не заботила мирская слава.