Обман

– Вот у меня тут есть страничка, – сказала леди, открывая написанную ею книгу, которая незаметным образом возникла у нее в руках. – «Когда вы узнаете меня лучше, вы увидите, что я самый себялюбивый человек в мире: у меня впрочем, есть достоинство, если это можно так назвать, не только в полной мере осознавать свои недостатки, но и никогда их не отрицать; что, безусловно, является редкостью в наш век ханжества и лицемерия»[61]. Я буквально слышу эти его слова, как будто он произнес их вчера. Я еще не встречала человека, кто с такой же ясностью видел бы свои достоинства и недостатки.

– Замечательный человек, – ввернул Уильям. – Наш величайший поэт.

– И мой лучший друг! Как же я любила те итальянские дни, наши долгие дневные беседы… и все же мы часто придерживались, как ни печально, разных мнений и спорили не меньше, чем приходили к согласию. Да, поэтический темперамент и впрямь сложная материя… А, вот и д’Орсэ! Мы как раз говорили о Байроне и о поэтическом темпераменте. О, мальчики, как же я замерзла. Моя ирландская душа взыскует огня. Сядьте рядом со мной!

Корпулентная фигура леди Блессингтон теперь приблизилась к камину, где она села на свой весьма обширный зад, отпустила малолетних слуг и поманила к себе «мальчиков». Они тотчас подошли к ней, Уильям с одной стороны, граф д’Орсэ – с другой. Миссис Туше осталась там, где была, на козетке. Чарльз – чьи беспокойные ноги подпрыгивали на ковре с того самого мгновения, как он сел, – воспользовался возможностью встать и пройтись по похожей на пещеру комнате. Походя он схватил «Беседы леди Блессингтон с лордом Байроном», провел пальцем по спине деревянной статуэтки Луции Сиракузской, ущипнул струну арфы и заявил, что ему тут все понравилось. Но миссис Туше, пристально наблюдавшая за ним, видела в нем лишь жадного писаря суда, делавшего заметки для стороны обвинения.

16. Тройственные отношения

Стали обсуждать поэтический темперамент. «Мальчики» признались, что обладают им, Чарльз это отрицал: «У меня темперамент сугубо прозаический», – а миссис Туше ничего не сказала, потому что ее и не спрашивали. Вместо этого она изучала д’Орсэ. Он вызывал у нее куда большее любопытство, чем его благодетельница. И она не была разочарована. Он являл собой уморительный образец знаменитого денди, изъяснявшегося с модным в то время парижским протяжным акцентом. Говорили, он напоминал Уильяма, но теперь, увидев их вместе, она уяснила себе, что их сходство, бывшее напускным, стремился подчеркнуть Уильям. Его новенький желтый галстук был явной данью почтения к д’Орсэ, и локоны он себе отрастил длиннее, и брюки у него были теснее, и пуговицы крупнее, чем у его образца для подражания. Но д’Орсэ, поразительно женоподобный и во внешности, и по манерам, был куда красивее. И то, что лорд и леди Блессингтон вверили свою единственную дочь этому юному Ганимеду, не казалось Элизе странным: если смотреть на ситуацию под определенным углом зрения, то это, возможно, был самый простой способ удерживать мальчика в их орбите. Но это не отвечало на вопрос, который вызывал скандальные сплетни в Кенсал-Лодже. Кому именно был предназначен этот Ганимед? Зевсу или Гере?