Обман

– Мистер Диккенс, скажите, я ли не сижу в окружении двух красивейших мужчин Лондона?

– Леди Блессингтон, боюсь, я здесь не лучший судья.

– Ха! Полагаю, вы ревнуете!

Порой зависть оказывается выражением коренного сходства с ревностью, так что эти две эмоции бывает очень трудно различить. И разве они с леди Блессингтон не напоминают двух собак, ходящих на задних лапах? Пытаясь наилучшим образом воспользоваться трудной ситуацией? В окружении мужчин? Не пользуясь особым расположением женщин? С размышлениями об этих параллелях ненависть растаяла в душе Элизы и сменилась бурным самоуничижением, перед которым она была бессильна. Но разве ее, по крайней мере, не уважают? Хотя эта «леди Блудсингтон» пользовалась скандальной славой от Лондона до озера Гарда.

– Мадам, мне не требуются никакие сторонние судьи. Я и сам могу прекрасно высказать суждение, merci[62], и скажу вам: вы полностью правы. Мы все очень красивые!

– О, д’Орсэ! Какое ужасное тщеславие! – воскликнул Уильям, но его щеки порозовели от услышанного комплимента.

– И впрямь тщеславие! – И леди Блессингтон ткнула своего графа в бок. – Но будьте хоть на миг серьезны. Байрон как-то заметил в беседе со мной, что он скорее мог бы простить преступления – ибо они порождаются страстями, – нежели иные мелкие пороки, такие, как тщеславие. И он не шутил. Он был весьма категоричен. Хотя, конечно, нельзя сравнивать мелкие пороки – себялюбие, высокомерие и прочие, имеющие свои наказания, – со смертными грехами, разрушающими невинные жизни!

– Я не согласен!

– Неужели, мистер Диккенс? И в чем именно?

– Я не различаю пороки. Все мелкие прегрешения, по моему мнению, очень легко становятся преступлениями – это лишь вопрос меры. Себялюбие, тщеславие, самообман – все это часто бывает почвой для наших худших преступлений. Другие страдают от нашего эгоизма, например, точно так же, как мы. Вы так не считаете, миссис Туше?

Миссис Туше эти слова поразили. Во-первых, потому что она с ними согласилась; во‑вторых, потому что он обратился непосредственно к ней; наконец, потому что она до сих пор отказывалась читать сочинения этого перехваленного молодого писателя и, пообщавшись с ним лично, не слишком высоко его ставила.

– Да, я бы согласилась, – медленно произнесла она, тщательно выбирая слова. – Только я бы добавила, что жестокость занимает особое место. По любым меркам, жестокость есть преступление. Это худшее, на что мы способны.

Находясь в дальнем конце комнаты, Диккенс внезапно взглянул на нее с пристальным интересом, словно миссис Туше была диковинным кораблем, неожиданно возникшим на горизонте. Леди Блессингтон, заметив этот взгляд, решительно вернула разговор к привычному мелководью:

– Ну, смею вас уверить, миссис Туше, Байрон никогда не был жестоким. Как большинство людей, обладающих поэтическим или аристократическим темпераментом, он был чужд самой идее жестокости. И все равно люди осуждали его, точно он был самым ужасным грешником из всего рода человеческого – участь, должна сказать, и мне, увы, не совсем неведомая… А вы были поклонницей лорда Байрона, мадам? Или вы были одной из тех многих, кто его осуждал?

– Не могу сказать, что я когда-либо серьезно задумывалась об этом, – беззаботно ответила миссис Туше. Она выучила наизусть почти всего «Дон Жуана». И никогда не забывала о визите поэта к ланголленским леди. Тот визит глубоко запал ей в душу.

– О, репутация! – Граф вдруг хлопнул себя по лбу рукой в перчатке. – По моему мнению, учитывая, сколь быстро о нас забывают, нам не следует вообще пытаться что-либо делать!

Леди Блессингтон игриво шлепнула молодого графа по руке.

– Д’Орсэ, вы невозможны! И все же, по сути, разве Байрон не соглашался с вами? Вспомните тот эпизод в моей книге, когда он язвительно цитирует Каули[63]: «О Жизнь! Ты зыбкий перешеек, что горделиво вознесен меж двух вечностей…»

– Вот, это про нас! Все – суета!

Чарльз рассмеялся:

– Но, д’Орсэ, теперь вы говорите в пользу хаоса и греха – как будто две вечности совершенно одинаковы! Но то, кем мы оказываемся во второй, конечно же, сильно зависит от христианской кротости и набожности, которую мы способны в себе воспитать, покуда мы еще находимся на том «зыбком перешейке»!

– В теологии я не силен, – сумрачно заметил Уильям. – Это епархия миссис Туше.

И тут в первый раз все головы повернулись к миссис Туше. Этого она и хотела, но все же теперь на нее было устремлено слишком много глаз. Она заговорила, ни на кого не глядя, обращаясь к серебряной обезьянке на каминной полке:

– Коль скоро мы говорим о клочке земли, на котором могут страдать люди – и причинять боль друг другу, – я не вижу необходимости в том, чтобы та или иная вечность, с любого края, приобретала важнейшее значение. У нас будет масса обязанностей на этом клочке земли. И вообще-то говоря, им несть числа. В этом, я думаю, и есть вечность для любого мужчины, женщины или ребенка.

После таких слов присутствующие погрузились в молчание.