Обман

Элиза откинулась на спинку козетки и обозрела имеющиеся факты. Судя по многим свидетельствам, лорд Блессингтон при жизни был очарован своим красавцем зятем. Затем, на смертном одре, он завещал д’Орсэ все свое состояние, причем со странным условием, что тот будет женат на его дочери. Но когда дочь упорхнула от брака и из дома, граф д’Орсэ остался жить со своей тещей, с кем разделил и наследство Блессингтона, и, как утверждали охочие до скандалов сплетники, ее ложе. Но сколько же лет было тогда этой женщине-ребенку? Сорок четыре? Сорок восемь? Ее возраст оставался тайной, как и многое другое в ее биографии. Даже ее имя вызывало сомнения. В Типперери – или так слышала миссис Туше – Маргерит Гардинер на раннем этапе жизни была просто Мэгги Пауэр, вышедшей замуж в четырнадцать лет за пьянчугу фермера-дворянина, который очень кстати довольно быстро помер в долговой тюрьме. После чего, как говорили, юная Мэгги стала содержанкой рангом пониже куртизанки, но повыше обычной уличной шлюхи. Сожительницей. Сожительницей сильных мира сего. По этой причине ее сторонились светские дамы Лондона, и ее репутацию не смогли изменить ее скучнейшие, но многочисленные статьи о дамском этикете и морали, которые публиковались в журнале «Нью мансли» – и высмеивались в свете. Возможно, поняв, что оказалась в тупике, она сочинила свою скандальную и ставшую популярной книгу о Байроне и с тех пор прекратила попытки наставлять женщин на путь благонравия, сосредоточившись вместо того на общении с блестящими юношами. У нее, надо признать, были все внешние данные, чтобы стать хозяйкой светского салона – и к тому же ей сопутствовала удача. Подцепив лорда Блессингтона, она поймала удачу за хвост – теперь у нее появился источник финансирования всего ее предприятия. Внешность – это ведь тоже удача. И наоборот, как давно поняла Элиза, ее внешность была слишком неординарной и могла прийтись по вкусу не всякому. Ее внешность ни у кого не вызывала достаточного интереса, чтобы можно было этим воспользоваться, а если и вызывала, то всегда не в нужный момент. И будучи до конца честна сама с собой, она не могла не признать, что самое пылкое признание ее достоинств приняло обличье очень дурных рукописных стишков, посланных ей из юридической конторы, где работал юный кузен ее мужа. Сами стишки она давным-давно позабыла. Но помнила лестную сопроводительную записку: «Все эти стихи были написаны в мое девятнадцатое лето – и пусть этот факт послужит моему прекрасному другу оправданием их легкомысленности, ребячества и шероховатости – ей ведомо, из какого источника они возникли, или же это ей подскажет зеркало…»

Но какая же это извращенная привычка зеркал никогда не сообщать женщинам об их красоте в данный момент, ибо они вместо того предпочитают действовать с жестокой задержкой. Посему она смотрелась в зеркало в возрасте двадцати пяти лет и видела там лишь костлявую уродину без каких-либо привлекательных черт. Но недавно, рассматривая свой симпатичный акварельный портрет – написанный примерно в то же время – она сразу увидела то, что заметил в ней Уильям: черноволосую Диану, бледную, точно луна, столь же таинственную, сколь и прекрасную. И тем не менее нельзя было отрицать, что леди Блессингтон обладала красотой иного свойства. Цветущая, пышнотелая и румяная, с открытым декольте, в то время как Элиза застегивалась до верней пуговки. Каковое сравнение, когда оно приходило ей на ум, почему-то создавало у нее ощущение, будто она чуть ли не голая.

17. Двое красивейших мужчин Лондона

Она наблюдала, как леди Блессингтон по-хозяйски положила руку Уильяму на бедро. Уже несколько недель как кузены не прикасались друг к другу. Элиза молила Бога и уповала на свое благоразумие, чтобы ее дверь всегда оставалась плотно закрытой. За последние три месяца ни она, ни он не видели Френсис. Ни разу с тех пор, как детей снова отправили в школу, а Френсис переехала к отцу «выздоравливать». Элиза была единственной женщиной, жившей в Лодже, которую вечерами окружали блестящие юные мужчины – ситуация, которая, будь она предельно честна сама с собой, ей очень нравилась. Этими вечерами даже сама мысль о Френсис казалась ей очень далекой: эта мысль тонула в портвейне. Рука леди Блессингтон двинулась вверх по бедру. К своему удивлению, миссис Туше ощутила прилив ненависти в душе, точно ее ткнули раскаленной кочергой. Но хуже того была мысль, что так о себе заявила некая зависть, и изобретательная миссис Туше тотчас взяла на себя чужое страдание – что давно вошло у нее в привычку – и мысленно встала на защиту той, из-за кого сейчас забилось ее сердце. Бедная Френсис! Столь позабытая! Столь униженная! Столь нелюбимая! На глазах у всех.