Обман

По прошествии времени только Большая Джоанна все еще помнила настоящее имя Нансача-Богла, но они тогда уже редко виделись. А имя Анасо звучало странно для слуха самого Анасо. Покуда он не стал Нансачем. Покуда он не стал Боглом. Да и настоящее имя Джоанны он больше не осмелился бы произнести вслух, если бы смог его вспомнить. Ее ненависть сопровождала ее повсюду. Она проклинала тех, кого ненавидела, и они поэтому часто умирали. Джоанна жила в своем особенном мире. Каждое утро она носила огромные связки тростника после отжима на склад жмыха, где топором измельчала выжатые стебли. Дни она проводила в варочном цехе, орудуя длинным черпаком в чанах с сахарной патокой и изнемогая от печного жара. Нансач тем временем кормил живность, помогал плотникам, сопровождал Роджера, набиравшегося на новом месте ума-разума. Затачивал карандаши счетоводам. Он смотрел, как счетовод хозяйства ставил пометку «склонна к побегам» рядом с именем Джоанны три года кряду, и восхищался ее упрямством – тем, сколь дорого оно ей обошлось. Джоанна лишилась двух пальцев на ноге. И груди. И лицо у нее было рассечено: глубокий шрам протянулся от глаза до подбородка.

Пичи работала на давильне. Она засовывала тростник между двух горизонтальных жерновов, предусмотренных планом «гуманного обращения»: они были менее смертельно опасны для работников, чем вертикальные валы. Эти валы тоже зажевывали конечности, но не так часто. Как-то левая рука Пичи попала между валов. Хорошо, что в тот самый момент там проезжали Нансач и Роджер. Роджер молча сидел на своем ослике, ужаснувшись такому обилию крови, но Нансач спрыгнул со своего мула, подбежал и выволок ее из механизма. Он отнес ее в лазарет. Кисть руки оторвало начисто, а остальная рука до плеча была раздавлена. Роджер объяснил, что это была ее вина, потому что она подошла к валам слишком близко. Перед тем как лишиться чувств, Пичи взглянула на Нансача и воскликнула: «Игве!»

В ту ночь в их коттедже Нансачу не спалось. Он поглядел на крепко спавшего Роджера. В этом мальчишке была такая странная смесь трусоватости и жестокости, которую его напарник с трудом мог простить или объяснить, но которую Большая Джоанна, с ее прозорливостью, сразу в нем распознала. Раздвоенная душа. У многих людей внутри таился лишь один животный дух, но у Роджера их было два: дух мыши и дух змеи. С этим Нансач поспорить не мог. Он много раз видел, как по лицу мальчишки мелькала тень то мыши, то змеи, то мыши, то змеи, это происходило даже сейчас, когда он спал, освещенный лунным светом. Как не пожалеть человека, живущего в своих снах! Роджер понятия не имел о том, что запрещала земля. Он никогда не знал мира иного, чем этот. И откуда ему было догадаться, что этот его мир был опрокинут вверх тормашками? Вместо того он пытался найти в нем смысл. Как не пожалеть тех, кто был женщиной, как не пожалеть безумных вроде Большой Джоанны или таких черных, как Нансач, или несчастную и ставшую однорукой Пичи, и из всего этого в душе Роджера возникало убеждение, что люди, которых можно было пожалеть, должны страдать больше всех, ибо разве это не естественный порядок вещей? Пусть лучше страдает Пичи, а не он! Презренные были презренными не без причины. Большая Джоанна говорила на разных языках, она считала, что ее маленькая черная дочурка обладает даром прорицания. Когда ее просили замолчать или говорить понятнее, она никогда не слушалась – и смотрите, куда это ее привело! Она наводила дурной глаз на людей. Она заявляла: «Я дело говорю, а не правду». Такую не исправишь.

Роджер же, напротив, чувствовал, что всегда говорил дело. У него было две руки. Он был почти такой же бледнокожий, как мистер Боллард. Единственное, чего не мог понять мулат Роджер, так это тот факт, что его по какой-то причине поставили вровень с африканским негром Боглом, хотя тот был сыном великого человека. Разве он не заслуживал сидеть на высокой лошади? И разве он не сидел на ней с гордой осанкой?

5. Ужин, буря, смерть

Боллард слыхал, что нутро человека рано или поздно вылезает наружу, и сейчас, сидя напротив Тислвуда и слушая его рассказ о том, как однажды он заставил одного негра испражняться в рот другому, он в который уж раз был поражен верностью этого наблюдения. В этом человеке и впрямь было нечто гнилое. Его кожу испещрили гнойные чирьи, как будто какое-то внутреннее гниение прорвалось наружу. Его язык был серым, точно могильный камень, а полость рта покрыта адски-красными язвами. И не было сомнения, что слезы, сопровождавшие его заливистый смех, были крепкими, что твой чистый ром.

– А потом я заткнул ему пасть кляпом и посадил жариться на солнышке. И больше этот ублюдок не воровал у меня плоды хлебного дерева!