Обман

Когда наконец в следующем сентябре появился на свет их сын Эндрю, праздник джонкуну приобрел для них особое значение. Каждый год Майра усаживала сынишку отцу на плечи, и они шли, приплясывая, за человеком, которого называли Джон-Тряс-тряс – того самого, с домиком на макушке, и ни о каком изгнании даже помыслить не могли. Эндрю Майры. Нансач сам вписал это имя в «Общий список негров», аккуратно промокнул чернильную запись, испытав при этом великую гордость. Он мало что мог сделать для своих отпрысков. Но в свое время, приложив максимум изворотливости, он мог ухитриться уберечь Эндрю Майры от попадания в длинные списки, где именовались работники первой и второй бригад, и вместо того обеспечить их сыну более безопасные виды работ, кои сам Нансач прекрасно знал:

Слуги в доме

Возницы

Плотники

Бондари

Каменщики

Надсмотрщики

11. Окончательное возвращение

Когда Эндрю исполнилось шесть, из Англии пришла весть о триумфе в парламенте мистера Уилберфорса и мистера Гренвиля[102]. На джонкуну в декабре того года люди праздновали это событие. Впоследствии у Эндрю сохранились весьма смутные воспоминания о матери, но он помнил, какая она всегда была предусмотрительная и вечно во всем сомневавшаяся. Она нелестно отзывалась об Англии, отдавая предпочтение примеру Сан-Доминго, где «люди взяли в свои руки все дела». Она не верила обещаниям премьер-министра Гренвиля, потому как если на плантации не появятся свежие африканские руки, не будет ли это означать, что больше никаких рук у них и не было? Может, для кого-то где-то это и был «конец», но только не для них.

Нансач с сожалением взглянул на руки Майры и подумал, что они похожи на руки старухи или колдуньи. Такие натруженные! Он тосковал по молодым рукам, скучал по молодой любви – особенно в весеннюю пору цветения бугенвиллей. В вербное воскресенье он показывал Эндрю в главном доме, как запечатывать восковыми печатями конверты с письмами, и сын заметил у отца странную открытую рану на шее. Она была там так долго, что ее невозможно было скрыть под шейным платком. Потом в лазарете древний старик из Африки увидел его и воскликнул: «Игве!» И Нансач заплакал. Его щеки с некогда гордыми шрамами впали, а голова стала похожа на череп. Но он же был откуда-то родом. И он улегся в углу рядом с тяжелобольными. Сначала у него вытекли оба глаза, потом он лишился носа, а потом и сознание его покинуло. Двадцать пятого октября 1808 года Анасо, сын Каффея, покинул сей мир и вернулся к своим предкам.

12. За любовь и прибыль

Эндрю Богл полагал, что ему, скорее всего, лет семнадцать или около того. Он был тонкокостный, невысокий. Некоторые разговаривали с ним как с ребенком, некоторые – как со взрослым мужчиной, и ему самому было трудно решить, кто же он такой. Его возраст никогда не проходил проверку тяжким трудом. Он унаследовал имя Богл, и потому все считали, что он, подобно своему отцу, умеет пользоваться чернильницей, восковыми печатями, получать и отправлять письма, выполнять поручения по дому, может работать надсмотрщиком на плантации, чистить ружья и ухаживать за скотом. Его имя фигурировало в списках работников, выбранных для него отцом, или, другими словами, Богл был тем, кем и должен был стать, как надеялся его отец. Его мать осталась в Дерри. От Меркюри она родила дочку, которую назвала Ледой, а потом сына, которого назвала Джаспером и чей отец был никому не известен. После этих родов она обессилела. Ее перевели во вторую бригаду, и тем самым она – как тешил себя надеждой Эндрю – получила хоть какой-то роздых. Однако в конечном счете все это ни к чему не привело: Леда умерла в восемь лет, Джаспер в девять. И мать сломалась. Она «гибла». Эндрю взялся ухаживать за ее огородом и за своим и навещал ее в лазарете, где она частенько оказывалась. В общем списке он поставил рядом с ее именем пометку «болезненная». Вид у нее был как у покойницы. Он начал оплакивать ее еще при жизни, зная, что долго она не протянет.