Оборванная переписка

— Не стоитъ повторять! Глупости… Подемте лучше за моими фотографіями, сегодня он готовы…

— А какъ же насчетъ шаферовъ? Мы не ршили…

— Успемъ! Не хочется дома сидть… Разозлила меня она!

И Анна кивнула въ сторону матери. Меня это покоробило.

Анна была плохо воспитана; винить ее за, это, конечно, нельзя было, но я тутъ же ршилъ заняться ея воспитаніемъ…

Послднюю недлю передъ свадьбой мы видлись мало. Анна пропадала цлыми днями у портнихъ и въ магазинахъ, я терпливо выжидалъ…

Былъ конецъ іюня, когда мы пріхали сюда, въ родное гнздо. Поля уже зазолотились рожью, снокосъ шелъ весело и дружно, воздухъ былъ до опьяненія напоенъ запахомъ свжаго сна, цвтущей ржи, тучнаго лса. Деревня встртила насъ въ полномъ расцвт своей русской красоты. Я былъ счастливъ, какъ ребенокъ, когда опять увидалъ Волгу, обрывъ къ ней, нашъ садъ, наши Турьи Горы! И какъ радостно ввелъ я мою красавицу жену въ, этотъ домъ — гд я теперь пишу вамъ одинокій — эти грустныя строки.

Здсь и произошло то, что кошмаромъ давитъ меня и будетъ давить всю жизнь…

* * *

Не могъ дописать вчера, забыл вс слова, вс подходящія выраженія. Я думалъ, что рана уже совсмъ зарубцевалась… Нтъ, все еще больно дотрагиваться…

Какъ прошли эти полтора мсяца посл свадьбы — я не ясно помню. Поцлуи, поздки, прогулки по Волг, опять поцлуи… Жена иногда скучала; я видлъ это и объяснялъ тмъ, что все для нея ново и она еще не привыкла къ моимъ ласкамъ, и врилъ, что ея тоска скоро пройдетъ. Я не придавалъ ей никакого значенія, какъ вообще не придавалъ значенія ничему, кром того, что наполняло меня самого: счастье любви, радость обладанія красавицей-женщиной, утонченно-изящной и загадочной…

Разъ (я какъ сейчасъ чувствую теплый августовскій втерокъ) мы сидли съ Анной — какъ всегда посл обда — на скамейк, надъ Волгой, которая течетъ подъ самымъ садомъ. Она глядла, по обыкновенію, куда-то вдаль, а я говорилъ ей о моихъ замыслахъ, о будущей работ, декламировалъ ей Некрасова (изъ котораго она только и признавала, что Волга — «рка рабства и тоски»), чуть не плъ отъ довольства. Я и не замтилъ, какъ подали «почту». Жена взяла газеты и письма и стала читать одно изъ нихъ. Я случайно взглянулъ на нее: она была необычайно блдна и взволнована.

— Что случилось? — спросилъ я…

Она старалась быть спокойной и отвтила:

— Ничего… Что это теб показалось?

Но я видлъ ясно, какъ тонкій синій листокъ письма трепеталъ въ ея рук.

— Ради Бога скажи, что случилось?

Анна вскочила и стала ходить взадъ и впередъ передо мной. Слова не шли съ ея губъ и она ходила нсколько минутъ молча. И я молчалъ. Я ждалъ.

— Опять она со своими исторіями, — неопредленно проговорила Анна.

— Кто она?

— Мать… Вызываетъ меня сейчасъ въ Москву.

— Больна?

— Н-не знаю! Пишетъ, чтобы сейчасъ вызжала…

И она открыла синій листокъ и на ходу прочла:

«Твое присутствіе здсь сейчасъ, сію минуту — необходимо для опредленія нашихъ дальнйшихъ отношеній, всей нашей жизни»…

— Что это значитъ? — недоумвалъ я.

Анна стала объяснять мн довольно спокойно, но путано, что у нея въ Москв есть тетка, которая все, что иметъ, оставляетъ ей, а мать хотла бы, чтобы она завщала все ей — Анн Васильевн съ обязательствомъ оставить все посл смерти ей — Анн.

Исторія была такая сложная, что я никакъ не могъ разобраться въ ней, а главное, не могъ понять, зачмъ Анн нужно было сейчасъ хать за этимъ въ Москву.

— Тетка давно больна… Мать — по прізд изъ-за границы застала ее очень плохой… Она хочетъ видть меня….

— Нечего длать! — сказалъ я. — Подемъ въ Москву, хотя здсь именно теперь рай.

— Я поду одна, — объявила Анна,

— Какъ, одна?

— Да! Мн необходимо хать одной для установленія дальнйшихъ отношеній съ матерью… Она до сихъ поръ смотритъ на меня, какъ на ребенка… Мн надоло это!

— Чмъ же я мшаю въ вашихъ отношеніяхъ?

— Опять я на помочахъ! Ты пойми: мама не отпускала меня ни на шагъ отъ себя… Теперь — ты… Если я пріду одна…

Она говорила долго и горячо и сама врила въ то, что говорила. Этой врой она увлекла и меня. Теперь вс ея доводы кажутся мн такими нелпыми, что я даже не могу ихъ изложить хоть сколько-нибудь логично. Но тогда мн казалось очень умнымъ то, что она говорила, и мн въ конц концовъ стало пріятно сознаніе, что я долженъ помочь ей стать на свои ноги. Какъ ни тяжело мн было отпускать ее — я самъ торопилъ ее, помогалъ собираться, самъ свезъ на станцію, усадилъ въ вагонъ и перекрестилъ, какъ меня крестила моя мать, когда я узжалъ изъ дому. Анна была особенно мила и ласкова со мной въ этотъ вечеръ. Я никогда не забуду ея добрыхъ глазъ, когда она смотрла на меня изъ вагона. Что это было? Благодарность? Жалость? Притворство? Неужели можно такъ лгать?

Больше я не видалъ этихъ глазъ… Впрочемъ, надо все по порядку. Какъ ни трудно для меня это — я все разскажу вамъ спокойно и обстоятельно.

Анна похала въ Москву и сказала, что остановится въ Славянскомъ Базар (тоже для самостоятельности). Я вернулся со станціи, и такая тоска меня охватила, что я сейчасъ же слъ писать ей. Чего только не было въ этомъ письм? И вра, и надежда, и любовь! И все это рухнуло отъ клочка синей бумаги…