Оборванная переписка

Всю ночь я не спалъ отъ какой-то смутной тревоги; безпокоился ли я за Анну, думалъ ли о будущемъ — не знаю. Только помню, что ночь была безконечно длинна и тревожна.

Я всталъ съ разсвтомъ и сам похалъ на станцію отвозить письмо. Помню это свжее утро, свтлое, сухое и ясное…

При мн пришелъ почтовый поздъ изъ Москвы, остановился на пять минутъ и помчался дальше. Я дождался, пока разобрали почту, чтобы получить газеты… Синій конвертикъ на имя жены смутилъ меня, но смутилъ только тмъ, что мать могла написать, что поздка въ Москву ненужна, или что-нибудь въ этомъ род. Я безъ всякаго колебзлія вскрылъ письмо, чтобы тутъ же со станціи телеграфировать Анн его содержаніе. На тонкомъ синемъ листк было мелко написано: «Не Москва, а Петербургъ. Не Славянскій Базаръ, а Европейская гостиница».

Я ничего не понялъ, а какъ-то весь почувствовалъ горе, что-то ужасное, непоправимое. Я бросился домой и… сдлалъ несмываемую подлость. Я взломалъ шкатулку Анны, ключъ отъ которой, единственный ея ключъ — она носила всегда на цпочк съ часами… Я почему то былъ увренъ, что въ этой шкатулк найду разгадку… И, дйствительно, тамъ среди футляровъ съ золотыми вещами, лежала связка писемъ. Всего — двнадцать писемъ. Вс он написаны такимъ же мелкимъ почеркомъ, какъ и на синемъ лисхк… Я искалъ подписи — ея не было. Я хотлъ только знать отъ кого они, не думая читать ихъ… Вдь до и посл этого я никогда и мысли не допускалъ, что можно прочесть чужое письмо. А тутъ я прочелъ вс двнадцать, одно за другимъ, не думая о томъ, что я длаю. Они были безъ опредленія времени или мста. Въ первыхъ — была только любовь, какая-то особенная, переплетенная мистическими бреднями и цитатами изъ французскихъ поэтовъ. Потомъ — утонченное восхваленіе красоты Анны, но съ такими подробностями, что я сгоралъ, читая ихъ. И, наконецъ (это было девятое или десятое письмо), вотъ, что я прочелъ: «Ты говоришь, что не позволяешь жениху цловать тебя… Отчего же отъ тебя такъ пахнетъ табакомъ, когда ты приходишь ко мн отъ него? Пожалй же твоего бднаго Л., не отнимай отъ него хоть этой радости: ты знаешь, какъ я цню тотъ особый тонкій запахъ, которымъ пропитаны твои вещи, твои волосы, вся ты»…

Не знаю почему — эта буква Л. уже не допускала во мн сомннія, что письма были отъ Ломачева. Я запомнилъ, что его звали Леонидомъ. И мн ясно представилось одно утро въ Париж. Это оыло недли за дв до нашей свадьбы. Анна пришла ко мн часовъ въ одиннадцать сказать, что не можетъ со мной завтракать и что не свободна до обда. Она была со мной ласкове обыкновеннаго, но держалась далеко отъ меня и даже не позволяла цловать руки. Видя мое огорченіе, она сказала:

— У меня есть одна слабость: я не выношу запаха табаку… А вы такъ много курите.

— Если хотите, — я брошу курить.

— Потомъ я привыкну, но теперь попрошу васъ, — не курите, если можете.

Я, конечно, согласился съ удовольствіемъ, и былъ радъ когда это доставляло мн лишеніе: я думалъ, что длалъ это для нея!

Три послднихъ письма я уже читалъ спокойно, если только умстно здсь это слово. Вообще нтъ такихъ человческихъ словъ, которыя могли бы опредлить мое душенное состояніе причтеніи этихъ писемъ. Ревность, обида, горе, негодованіе, отчаяніе — это все не то, все мало, все ограниченно. Я весь страдалъ, вотъ что я могу сказать про себя, страдалъ и въ прошломъ, и въ настоящемъ, и въ будущемъ…

Когда я дочиталъ послднюю строчку (касающуюся нашего брака), я бросился на диванъ и застоналъ какъ отъ боли. Я метался весь день и всю ночь, едва дождался ближайшаго позда въ Петербургъ и похалъ… У меня не было никакого плана, мн необходимо было дйствовать… А какъ «дйствовать», сидя въ деревн?..

Я халъ точно въ бреду, точно я видлъ длинный тяжелый сонъ: Анна вся въ красномъ, Ломачевъ въ сромъ пальто, Парижъ съ его суетой и ложью и, наконецъ, этотъ синій листокъ съ ужасными по своему смыслу словами: «Не Москва, а Петербургъ…» И все это переплетено своеобразно страстными фразами и намеками, изъ тхъ двнадцати писемъ… Минутами я былъ убжденъ, что все это приснилось мн, и вдругъ мн длалась смшна моя поздка въ Петербургъ, когда жена сидитъ въ Москв при больной матери, и самъ себ я казался смшонъ до того, что начиналъ смяться вслухъ. И я крестился, и молился, чтобы это оказался сонъ…

Но уже подъзжая къ Европейской гостиниц, я не сомнвался, что все это не сонъ, и безъ колебаній спросилъ швейцара:

— Ломачевъ здсь?

— Сейчасъ ихъ нтъ дома…