Общественное мнение

Оттого неудивительно, что любое нарушение стереотипов представляется нам посягательством на основы мироздания. Это посягательство на основы конкретно нашей вселенной, и неприятно признавать, что между конкретно нашей вселенной и вселенной в принципе есть какое-то различие. Мир, в котором те, кого мы уважаем, оказываются подлецами, а те, кого презираем, оказывается, благородны, действует на нервы. Налицо анархия. Ведь если бы кроткие действительно наследовали землю, если бы первые стали последними, если бы только те, кто без греха, могли бросить камень, если бы кесарю вы отдавали только кесарево, то основы самоуважения пошатнулись бы для людей, устроивших жизнь так, словно эти максимы неверны. Модель стереотипов не является нейтральной. Это не просто способ заменить порядком большую и путанную, цветастую и жужжащую реальность. Это не путь напрямик. Это и то и другое… и кое-что еще. Это гарантия нашего самоуважения, проецирование на мир ощущения своей ценности, своего положения и своих собственных прав. Поэтому к стереотипам прилагаются сильные чувства. Они – крепость для нашей традиции, и за ее защитными сооружениями мы можем и далее чувствовать себя в безопасности там, где находимся.

Когда, например, в четвертом веке до нашей эры Аристотель выступал в защиту рабства перед лицом растущего скептицизма[56], афинские рабы в большинстве своем мало отличались от свободных граждан. Альфред Циммерн цитирует забавный отрывок пера Старого олигарха[57], объясняющий хорошее обращение с рабами. «Если бы гражданин имел законное право избить раба, то афинянина часто принимали бы за раба или чужеземца и подвергали побоям… поскольку не только одежда афинянина не лучше, чем у раба или чужеземца, но и во внешности нет никакого превосходства».

Отсутствие различий, естественно, привело бы к разрушению института рабства. Если и свободные люди, и рабы выглядят одинаково, то почему к ним нужно по-разному относиться? Именно эту путаницу Аристотель хотел устранить в первой книге своей «Политики». Инстинктивно верно он понял, что для оправдания рабства необходимо научить греков такому взгляду на своих рабов, который соответствовал бы продолжению рабства. Поэтому он заявил, что есть существа, которые являются рабами по природе. Ведь раб по природе – тот, кто может принадлежать другому (потому он и принадлежит другому)…[58]. Все это, по сути, значит, что всякий, кто попадает в рабство, по своей природе предназначен быть рабом. За этим утверждением нет логики, его не выводили как теорему, и логика здесь ни при чем. Это стереотип, или точнее, его часть. Остальное читаем ниже.

Утверждая, что рабы понимают разумное, но сами пользоваться разумом не могут, Аристотель настаивает: «…природа желает, чтобы и физическая организация свободных людей отличалась от физической организации рабов – у последних тело мощное, пригодное для выполнения необходимых физических трудов; свободные же люди держатся прямо и не способны к выполнению подобного рода работ, зато они пригодны для политической жизни»[59]. Отсюда ясно, что одни люди свободны по природе, а другие – рабы…

Если задать себе вопрос, что не так с аргументацией Аристотеля, становится ясно: он изначально возвел высокий барьер между собой и фактами. Когда он заявил, что те, кто являются рабами, предназначены ими быть по своей природе, он вмиг отмел роковой вопрос, являются ли конкретные люди, которые оказались в рабстве, теми людьми, которым природа предназначила быть рабами. Поскольку этот вопрос наложил бы на каждый случай рабства тень сомнения. А так как сам факт рабства не являлся доказательством того, что человеку суждено было быть рабом, не осталось бы никаких надежных критериев. Поэтому Аристотель полностью исключил сие вредное сомнение. Те, кто являются рабами, предназначены быть рабами. Каждому рабовладельцу надлежит считать своих рабов рожденными таковыми. Подтверждением их рабской природы служит то, что эти люди выполняют рабскую работу, они умеют ее выполнять, и такой рабский труд им физически по силам.