Общественное мнение

Во время войны было явно заметно влияние положительных и отрицательных сторон американского стереотипа. Идея о том, что победу в войне можно обеспечить, бесконечно наращивая армию, бесконечно набирая кредиты, бесконечно строя корабли, бесконечно изготавливая боеприпасы и делая упор исключительно на этом, соответствовала традиционному стереотипу и привела к некоему физическому чуду[70]. Однако люди, наиболее подверженные влиянию этого стереотипа, не размышляли о том, каковы были плоды той победы, не задумывались о том, как еще их можно было получить. Поэтому цели не замечались или считались всем и так понятными, а победа мыслилась – согласно требованию стереотипа – исключительно как сокрушительная победа на поле боя. В Париже эта модель не вписалась в происходящее на самом деле. В мирное время еще можно бесконечно заменять маленькие вещи большими, а большие еще большими. На войне, когда вы одержали абсолютную победу, нельзя победить еще более абсолютно. Нужно сделать что-то по совершенно иной модели. И если такой модели нет, конец войны для вас принесет то же, что и для огромного числа хороших людей – разочарование в этом мрачном и тоскливом мире.

Это происходит в тот момент, когда стереотип уже точно расходится с фактами действительности, которые нельзя игнорировать. Такой момент наступает всегда, поскольку наши представления о том, как может развиваться ситуация, проще и тяжеловесней, чем фактический ритм жизненных событий. Следовательно, приходит время, когда «белые пятна» передвигаются с периферии восприятия к центру. Тогда, если не найдутся критики, достаточно смелые, чтобы забить тревогу, и лидеры, способные осознать перемены, вместо того, чтобы экономить усилия и создавать настрой, как это было в 1917 и 1918 годах, стереотип может подорвать усилия и развеять настрой людей, ослепляя их как тех, кто призывал к Карфагенскому миру[71] в 1919 году и сожалел о Версальском мирном договоре в 1921.

Слепо установленный стереотип не только отсеивает цензурой многое из того, что следует принимать во внимание, но когда в час расплаты он разбивается вдребезги, то тащит за собой в пучину и все то, что он мудро учитывал. Таково наказание, определенное Бернардом Шоу за свободную торговлю, свободную конкуренцию, естественную свободу, политику невмешательства и дарвинизм. Сто лет назад, когда Шоу, несомненно, выступал бы одним из самых рьяных защитников этих доктрин, он смотрел бы на них не так как сегодня, в полвека безверия[72]. Сегодня он считает их предлогом для того, чтобы «безнаказанно „обманывать другого человека“ в ситуации, когда любое вмешательство правительства, любая организация, кроме полицейской (которая защищает узаконенное мошенничество от кулаков), любая попытка привнести цель, замысел и расчет человека в этот промышленный хаос „противоречат законам политической экономии“».

В те времена Шоу, как один из инициаторов похода в райские кущи[73], увидел бы, что чем меньше правительство своими целями, замыслом и расчетом похоже на то правительство, в котором заседали дяди королевы Виктории, тем лучше. Он бы увидел, что не сильный обманывает слабого, а глупец обманывает сильного. Он увидел бы, как работают эти цели, замыслы и расчеты, препятствуя изобретательской и предпринимательской деятельности, препятствуя тому, что он сам безошибочно посчитал бы следующим шагом Творческой Эволюции.

Даже сейчас Шоу не слишком верит в способность любого известного ему правительства руководить, но в теории к политике невмешательства он повернулся спиной. Люди, которые перед войной мыслили наиболее прогрессивно, совершили аналогичный поворот против устоявшегося представления о том, что если вы дадите всем полную свободу, вдруг забьет ключом мудрость, и установится всеобщая гармония. Учитывая, что война явно продемонстрировала, как руководят всем происходящим правительства, прибегая к помощи цензоров, пропагандистов и шпионов, Робак Рамсден[74] и идеалы «естественной свободы» вновь были допущены в компанию серьезных мыслителей.