Общественное мнение

Неспособность учитывать расстояния также вскрывает ложные стереотипы. Так, весной 1918 года множество людей, потрясенных выходом России из войны, потребовали «восстановления Восточного фронта». Война, как они ее себе представляли, шла на два фронта, и когда один из них исчез, его требовалось возобновить. Японская армия, незадействованная до этого времени, должна была заменить на фронте русскую. Но существовало одно непреодолимое препятствие. Между Владивостоком и восточной линией фронта, которые соединяла одна сломанная железная дорога, пролегало пять тысяч миль. Увы, это просто вылетело из головы энтузиастов. Их убежденность в необходимости восточного фронта была столь безгранична, а уверенность в доблести японской армии столь велика, что мысленно они перебрасывали эту армию из Владивостока в Польшу на ковре-самолете. Напрасно военные власти доказывали, что высадить войска на краю Сибири и добраться до немцев – две огромные разницы, с таким же успехом можно вскарабкаться из подвала на крышу небоскреба Вулворт-билдинг и считать, что достиг Луны.

Стереотипом в данном случае выступила война на два фронта. С тех пор, как люди стали представлять себе картины Первой мировой войны, Германия рисовалась им зажатой между Францией и Россией. Одно, а может, и два поколения стратегов жили с этим визуальным образом, считая его отправной точкой для всех своих расчетов. Почти четыре года любая карта военных действий, которую они видели, усиливала впечатление, что именно так должна вестись война. Когда дела приняли новый оборот, было нелегко разглядеть реальное положение вещей. Происходящее воспринималось сквозь призму стереотипа, и несогласующиеся с ним факты, например, расстояние от Японии до Польши, не осознавались. Интересно отметить, что американские власти отнеслись к новым фактам более трезво, чем французские. Отчасти потому, что (до 1914 года) у них просто не было заранее выработанного мнения о войне, которая велась на континенте, а отчасти потому, что американцы, поглощенные мобилизацией собственных сил, держали в голове картинку западного фронта (также являющуюся стереотипом), которая не позволяла им живо вообразить какие-то иные театры военных действий. Весной 1918 года такое видение американцев не могло конкурировать с традиционным французским представлением о войне, ведь пока американцы безгранично верили в свои силы, французов на тот момент (до Кантиньи и Второй Марны) раздирали весьма серьезные сомнения.

Уверенность насквозь пропитала американский стереотип, придала ему такую динамичность и чувственную остроту, такую способность мотивировать волю, такой эмоциональный интерес, такую согласованность с осуществляемой деятельностью, которая, согласно Уильяму Джеймсу, является характеристикой того, что мы считаем «реальным»[83]. Французы отчаянно цеплялись за общепринятый образ. А когда грубые географические факты не соответствовали их картине, они либо выбрасывали их из головы, либо придавали им нужную форму. Так, трудность, связанная с тем, что японцы находились от немцев в пяти тысячах миль, в какой-то мере преодолели сами немцы, которые более половины пути прошли к ним навстречу. К тому же предполагалось, что с марта по июнь 1918 года в Восточной Сибири будет действовать некая немецкая армия. Эта фантомная армия состояла из какого-то количества реальных немецких пленных, большего числа якобы существующих немецких пленных, но главным образом из заблуждения, что никакого пространства в пять тысяч миль на самом деле не существует[84].

Истинное представление о пространстве – дело непростое. Если я проведу на карте прямую линию между Бомбеем и Гонконгом и измерю это расстояние, это ничего не скажет мне о том расстоянии, которое придется преодолеть в пути. И даже если измерить фактическое расстояние, которое нужно пройти, все равно данных будет недостаточно, пока я не узнаю, какие корабли находятся в эксплуатации, когда они ходят, какова их скорость, могу ли я найти каюту и заплатить за нее. В практической жизни пространство – это вопрос возможности передвижения, а не геометрическая проблема. Если я еду на машине и спрашиваю, далеко ли до места назначения, то буду последними словами проклинать человека, сообщившего, что там всего три мили, но забывшего уточнить, что придется сделать крюк в шесть. Мне не легче, когда говорят, что идти пешком три мили; с таким же успехом можно сказать, что тут одна миля по прямой, как ворона летает. Я же не летаю, как ворона, и пешком не хожу. Мне нужно знать, что на машине ехать девять миль. И кстати не забудьте сообщить, что шесть из них – выбоины, грязь и лужи. Я считаю, что пешеход, который рассказывает сказки про три мили – зануда, а летчика, который заявил мне, что миля там всего одна, я даже вспоминать не хочу.