Общественное мнение

В то же время интуицией нельзя поделиться, а социальное взаимодействие очень зависит от общения, и такому человеку, хотя сам он часто может ловко управлять своей жизнью благодаря интуитивным представлениям, обычно непросто объяснить их другим. Когда он о них заговаривает, кажется, что он напускает туману. Ведь хотя интуиция и предлагает более ясное понимание человеческих чувств, разум, учитывая его пространственные и осязательные ограничения, мало что может с ним сделать. Поэтому когда действие зависит от общей точки зрения людей, скорее всего, практическое решение не будет найдено, пока идея не воплотится в визуальной или тактильной форме. При этом никакая идея, воплощенная в визуальной форме, не является важной, пока она не затрагивает нас лично. Пока идея не высвобождает или не сдерживает, не подавляет или не усиливает наше личное стремление, она не имеет никакого значения.

Самым надежным способом передачи какой-то идеи всегда были образы, следом идут слова, которые способны вызывать в памяти эти образы. Но передаваемая идея не воспринимается нами как наша собственная, пока мы не нащупаем в образе что-то личное. Солидаризация или то, что Вернон Ли назвала эмпатией[102], может быть крайне завуалированной, почти условной. Порой мы подражаем кому-то неосознанно, и способ, который мы для этого выбираем, ввергает в ужас ту часть нашей личности, что отвечает за самоуважение. Искушенные люди способны разделить судьбу не самого героя, а судьбу всей идеи, в которой огромную роль играют и герой, и злодей.

В популярных произведениях необходимые для солидаризации (или идентификации) нюансы почти всегда маркируются. Вы сразу понимаете, кто герой. Произведение не станет популярным, если маркировка нечеткая и непонятная, а выбор не очевиден[103]. Но этого недостаточно. Аудитория должна и сама что-то делать, а созерцание истины, доброты и красоты активной деятельностью не считается. Зритель, чтобы он не сидел инертно, – что относится и к газетным статьям, и к художественной литературе, и к кинематографу, – должен что-то вынести из образа, чему-то научиться. В целом существуют две формы активности, явно превосходящие все остальные, поскольку они чрезвычайно легко порождаются, а стимулы для них люди ищут сами, причем с большим рвением. Речь идет о сексуальном влечении и драке, у которых так много общих ассоциаций и которые так тесно переплетены, что тематика драки из-за секса по своей привлекательности для аудитории и распространенности превосходит любую другую.

В американских политических образах сексуальный мотив почти не фигурирует. Исключение составляют несколько не очень известных батальных картин, случайный скандал или этапы расового конфликта с неграми или азиатами. Трудовые отношения, деловая конкуренция, политика и дипломатия усложняются включением в сюжет девушки или женщины только в кинофильмах, романах и на страницах некоторых журналов. Зато мотив драки появляется на каждом шагу. Политика тем и интересна, что есть какая-то борьба или, как мы говорим, проблема. И чтобы люди интересовались политикой, нужно отыскать проблемы, даже когда проблемы отсутствуют – отсутствуют в том смысле, что разница в суждениях, принципах или фактах не обязательно ведет к дракам и склокам[104]. В отсутствии драк людям, которые не являются непосредственными участниками действия, трудно сохранять интерес. Непосредственные участники могут быть достаточно вовлечены, чтобы не терять внимания, когда проблем нет. Они могут искренне радоваться самой деятельности, получать удовольствие от неуловимого духа соперничества или изобретательности. Но на тех, кого рассматриваемый вопрос лично не касается, эти факторы не оказывают большого воздействия. И чтобы смутный образ конкретного события стал для них хоть что-то означать, им нужно дать возможность ощутить жажду борьбы, интриги и победы.

Фрэнсис Паттерсон[105] настаивает, что «разницу между шедеврами из Метрополитен-музея и фильмами в кинотеатрах „Риволи“ или „Риальто“ составляет… интрига». Вот дала бы она ясно понять, что этим шедеврам не хватает возможности идентификации, не хватает актуальной для конкретного поколения темы, – была бы совершенно права, что это «объясняет, почему люди в Метрополитене бродят по двое-трое, а в „Риальто“ и „Риволи“ устремляются сотнями. Немногочисленные посетители музея искусств рассматривают картину менее десяти минут, если они не студенты, критики или специалисты. Зато куча людей в „Риволи“ или „Риальто“ смотрят кинокартину дольше часа. Сравнивать достоинства этих двух картин невозможно. Но кинокартина, в отличие от шедевра живописи, привлекает большее количество людей и дольше держит их внимание не из-за какой-то внутренней ценности, а потому, что изображает события в процессе, исхода которого зрители ждут, затаив дыхание. Элемент борьбы всегда возбуждает напряженный интерес, интригу».