Общественное мнение

Выходит, система сдержек и противовесов выступила средством, чтобы федералистские лидеры решили проблему общественного мнения. Они не видели другого способа заменить «мягкое воздействие магистрата» на «насилие и политику меча»[176], кроме как изобрести изощренный механизм для нейтрализации локальных взглядов и мнений. Они не понимали, как манипулировать большим электоратом, как и не видели возможности получить общее согласие на основе общей информации. Аарон Берр, получив в 1800 году контроль над Нью-Йорком с помощью общества Таммани-холл, действительно преподал Гамильтону урок, который произвел на последнего большое впечатление. Но Гамильтон был убит до того, как смог все осознать, а пистолет Берра, по словам Форда[177], вышиб мозги Федералистской партии.

Когда была написана конституция, «политикой все еще можно было заниматься путем совещаний и соглашений между джентльменами»[178], и именно к дворянству Гамильтон обратился с целью формирования правительства. Предполагалось, что они займутся государственными делами, когда региональные предрассудки будут уравновешены конституционными сдержками и противовесами. Гамильтон, сам принадлежавший к этому классу по праву усыновления, несомненно, хорошо к нему относился. Хотя это плохо объясняет его политическую прозорливость. Конечно, он страстно мечтал о союзе, тем не менее если вы утверждаете, что он создал Соединенные Штаты для защиты классовых привилегий вместо того, чтобы говорить, что он использовал классовые привилегии для создания Соединенных Штатов, вы переворачиваете все с ног на голову. «Мы должны рассматривать человека таким, каков он есть, – говорил Гамильтон, – и, если мы ожидаем, что он будет служить обществу, мы должны заняться его увлечениями, привлечь их на свою сторону»[179]. Чтобы руководить, ему требовались люди, чьи увлечения можно было бы быстро соединить с интересами государства: дворяне, государственные кредиторы, фабриканты, экспортеры и торговцы[180]. В истории, скорее всего, не найдется лучшего примера, как практичными средствами добиться ясной цели, чем тот ряд финансовых мер, с помощью которых Гамильтон привлек провинциальную знать к управлению государством.

Хотя конституционное собрание работало за закрытыми дверями, а ратификация была одобрена «голосами, скорее всего, не более одной шестой взрослых мужчин»[181], не было никакого притворства. Федералисты выступали за Соединенные Штаты, а не за демократию, и даже слово «республика» казалось Джорджу Вашингтону, когда он более двух лет был президентом-республиканцем, весьма неприятным. Конституция явилась откровенной попыткой ограничить сферу народного правления; единственным демократическим органом, которым надлежало обладать правительству, становилась Палата представителей, основанная на избирательном праве, сильно ограниченном имущественным цензом. И даже в таком случае считалось, что Палата представителей столь вольная часть правительства, что ее работа подвергалась тщательной проверке, и ее уравновешивали Сенатом, коллегией выборщиков, президентским вето и судебным толкованием.

Получается, в тот момент, когда французская революция разжигала народные настроения во всем мире, американские революционеры 1776 года попали под действие конституции, которая вернулась, насколько это было целесообразно, к модели британской монархии. Консерваторы не выдерживали. Людей, которые в этом участвовали, было меньшинство, их мотивы оказались под подозрением, и когда Вашингтон ушел в отставку, положение мелкопоместного дворянства оказалось недостаточно стабильным, чтобы уцелеть в неизбежной борьбе за переход власти. Парадокс между первоначальным планом отцов-основателей и нравственным чувством эпохи был слишком велик, чтобы им не смог воспользоваться хороший политик.

Джефферсон назвал свое избрание «великой революцией 1800 года», но самая большая революция произошла в сознании людей. Большая политика осталась почти прежней, без изменений, зато установили новую традицию. Поскольку именно Джефферсон первым научил американский народ рассматривать Конституцию как инструмент демократии, именно он превратил образы, идеи и даже многие фразы, которыми с тех пор американцы описывают друг другу политику, в стереотипы. Победа над умами была настолько полной, что двадцать пять лет спустя де Токвиль, которого принимали в домах федералистов, замечал: «даже те, кого беспокоили последствия… нередко „восхваляли на публике прелести республиканского правительства и преимущества демократических институтов“»[182].

Отцы конституции при всей своей прозорливости не поняли, что люди не станут долго терпеть откровенно недемократическую конституцию. Дерзкий отказ в народном правлении просто обязан был стать легкой мишенью для такого человека, как Джефферсон, который в своих взглядах на конституцию был не более Гамильтона готов передать власть «грубой» воле народа[183].