Общественные науки в Японии Новейшего времени. Марксистская и модернистская традиции

Но даже эти возражения не могут изменить общей картины. В реальном смысле капитализм таков, каким его описывает Баба: это «ящик Пандоры, доверху набитый свободой, желанием, самодовольством, своекорыстием, расчетом, коварством и алчностью» [Баба 1997: 344]. В США с начала 1980-х наметилась тенденция к увеличению разрыва в оплате труда между руководителями высшего звена и наемными работниками: так, в 1980 году общегодовой заработок руководителей в 40 раз превышал общегодовой заработок рабочих. К 1990 году разрыв увеличился до 85 раз, а к концу десятилетия, как сообщается, до 419 раз. Кроме того, эта гипертрофированная «компенсация» используется для того, чтобы оплатить труды «экспертов по переориентации» щедрыми «золотыми парашютами» после того, как в некоторых случаях их внезапная реструктуризация не только не привела к увеличению акционерной стоимости, но и, наоборот, довела до банкротства191. Такой капитализм, возможно, не сводится исключительно к анархическому разрушению через производство в соответствии с классическим марксистским ви́дением. Но он социально деструктивен, и каким бы духом враждебности ни руководствовался Баба, он, несомненно, выступает за то, чтобы судить об этом в соответствии со стандартами «корпоративного» эгалитаризма, который представлял собой общественный договор послевоенной Японии. По этим стандартам неоспоримое влияние, оказываемое требованиями прибыли акционеров в американском капитализме, является своего рода идеопатологией, социал-дарвинистским регрессом от движения за «восстановление общественных принципов», которое вынудило государственно-монополистический капитализм уступить часть своих функций государству. Как замечает Нитта Сигэру, «что философы неолиберализма последовательно игнорируют, так это тот факт, что капиталистическая рыночная экономика куда более жесткая, чем человеческие существа из плоти и крови, чьи жизни она разрушает» [Нитта 1998: 480].

С другой стороны, корпоративизм кажется удивительно слабым инструментом сопротивления такой силе, если он вообще существует. Сам Баба характеризует его как крайне противоречивое, почти шизофреническое явление. Поскольку корпоративизм обеспечивает «передовую основу для развития производительных сил», он замешан в повышении уровня потребления, которое угрожает привести к негативным последствиям для всего земного шара. Что касается «производственных отношений» корпоративизма, то Баба восхваляет их как самые справедливые, потому что при нем они имеют наименее капиталистический характер, в отличие от производственных отношений в других современных формах капитализма. Но предположим, что корпоративная система, в которой «цель капитала реализуется посредством самовыражения субъектности работника», буквально доводит этих субъектов до смерти? Если «отчуждение… которое повсюду сопровождает капитализм, либо устранено, смягчено или скрыто» в рамках корпоративизма, то какое впечатление об этой системе создает феномен «смерти от переутомления», или кароси? Баба утверждает, что японские служащие «фактически контролируют [свои] компании автономно в значительной степени», но ценой потери смысла в их собственной жизни. Однако «автономия», лишенная личностного смысла, по-видимому, является противоречием в данном определении192. В любом случае что хуже – чрезмерно завышенная «компенсация» генерального директора и системная незащищенность сотрудников или саморазрушение от имени организации, которая сама по себе является «не чем иным, как капиталом»?