Общественные науки в Японии Новейшего времени. Марксистская и модернистская традиции

Проблема для Таманои, как и для Бабы, заключалась в исходе борьбы между силами, производящими товары, и теми, кто их не принимает или им сопротивляется: будут ли «внешние факторы» рыночной системы подчинены принципам этой системы, или они будут использованы таким образом, чтобы трансформировать ее? В антиутопии Бабы выход за пределы воспринимался негативно и сопровождался крахом «чрезмерно богатых», гиперкоммерциализированных современных обществ из-за фатального истощения их ресурсов. Таманои, напротив, представлял себе выход за пределы позитивно, даже искупительно, как действия через восстановленные регионы и сообщества, расположенные как ниже, так и выше уровня национального государства. Устранив превращение рабочей силы и земли в товар и приведя экономическое развитие в соответствие с экологической преемственностью, восстановленные сообщества спасли бы мир195.

Если Таманои сознательно находился «вне центра» в своей интеллектуальной траектории, то он был или стал таким под влиянием специфических и сильных интеллектуальных течений, которые сами переопределяли «центр» академической политэкономии в Японии. Обзор этих течений раскрывает сложную и интересную закономерность, с которой Таманои находится в сложном и интересном отношении. Императорский университет Тохоку, альма-матер Таманои, был удален от центра академической власти в Токио, власти, которая сама по себе проистекала из близости университета к бюрократическому центру страны. Как в случае с Уно, так и в случае с Таманои: чувство критической отстраненности сохранялось даже после того, как оба заняли свои соответствующие позиции в «центре». В то же время школа Уно, к которой примкнул Таманои, имела антагонистические отношения с устоявшимися группировками внутри японского марксизма, находившимися тогда на пике своего послевоенного влияния (вспомним язвительную критику, направленную против «Кэйдзай гэнрон» Уно).

Собственный успех школы Уно пришел именно как школы, то есть как академической формации, и в момент наступления «современности», когда Agrarfrage утратил свою значимость в Японии. (Одно из критических замечаний в адрес Оути Цутому, в свою очередь, заключалось в том, что он слишком долго цеплялся за него.) Наступление современности было также отмечено политической драмой десталинизации, на которую были вынуждены отреагировать марксисты всех фракций и разновидностей мышления. Здесь экономистам школы Уно повезло больше, чем более ортодоксальным – сама система Уно была осторожным отрицанием сталинизма. Другими словами, успех должен был означать, что школа могла сказать что-то убедительное о капитализме как таковом, а не только об отсталости Японии или неспособности достичь «нормальности». Именно эти факторы, несмотря на первоначально оказанное им сопротивление, обеспечили японский марксизм принципами, присущими Уно.

Этот успех оказался быстро оспорен так называемой экономикой «модерна», особенно в ее представлении альтернативной экономической науки, которая положительно поощряла политический прагматизм, а не верность партии; отсюда ее заметная сила среди правительственных экономистов. В этом отношении ученики Уно были более уязвимы, чем другие марксисты, поскольку, если бы наука была всем и не имела Träger, не было бы причины не принять «лучшую», более убедительную экономическую теорию вне зависимости от ее классового или партийного происхождения; альтернативой стала бы герметическая экзегеза предполагаемого канона Маркса – Уно. Но в чем она лучше? В объяснении длительного послевоенного бума капитализма, кульминацией которого стал поразительный успех японского варианта в обеспечении беспрецедентных темпов роста. В конце концов за этим ростом последовал социальный и политический счет, за которым, в свою очередь, последовал крах как марксистских, так и модернистских догм – первых за их медлительность в признании роста как важного явления, вторых за то, что они проигнорировали или оправдывали социальный ущерб, который нанес экономический рост.