Общественные науки в Японии Новейшего времени. Марксистская и модернистская традиции

Однако отчасти в этом был виноват именно Маркс. Как отмечалось ранее, по мнению Уно, Маркс преждевременно ввел трудовую теорию стоимости в свой анализ товара; и именно это, по-видимому, завело Гильфердинга в тупик. Эта теория, собственно говоря, относилась не к сфере обращения – движению «форм», – а к производству, которое Уно называл процессом трудового производства. Именно здесь зародилась идея для переписанного «Капитала»: что «первоначальные теории форм стоимости Маркса… могут быть переформулированы как теории форм обращения, без привязки к субстанции стоимости как к труду» [Itoh 1980: 43]. И все же, если Уно разрешил одну из теоретических проблем марксистской экономики, объединив ее логику с логикой самоподдерживающегося движения «форм стоимости», Таманои в конце концов пришел к убеждению, что он заново открыл: происхождение или историю этих форм. Капиталистическое общество было не просто обществом, в котором стоимость принимала форму товара или сами товары принимали растущее множество «мертвых» физических форм. Это был уникальный тип общества, существовавший за счет эксплуататорского потребления превращенной в товар рабочей силы; общество, в котором товары действительно производились товарами, но товарами, которые не могли быть произведены непосредственно капиталом. Опираясь на термины теории стоимости, Таманои формулирует проблему следующим образом:

В то время как «форма» возникла в «пространстве» между сообществом и обществом, «сущность» находилась внутри сообщества. Если это так, то мы вынуждены думать, что капиталистическое общество возникает в тот самый момент, когда «форма» и «сущность» объединяются в единое целое [Таманои 1985д: 294].

Но как, спрашивал Таманои, установить связь между развитием товарных форм – от товара к деньгам и капиталу – и превращением рабочей силы в товар, которое составляло «сущность» капитализма? Гильфердинг, возможно, потерпел неудачу в своей попытке обосновать то, что он считал логически необходимым или неизбежным шагом. Но, в конце концов, разве Уно не столкнулся с подобной дилеммой? Существовала ли, в конце концов, какая-либо логическая «необходимость» превращать рабочую силу в товар? Нет:

В его изложении основных принципов «путешествия вверх», начинающегося с товара, за которым следуют деньги, а затем капитал, одна концепция предполагает следующую, и получается, что концепция как будто развивается сама по себе. В этом отношении достаточно напомнить о логике Гегеля, однако ключевой момент, который нельзя упускать из виду, заключается в том, что «превращение рабочей силы в товар», о котором здесь идет речь, на самом деле логически не обосновано.

Как отмечает Таманои, Уно прекрасно осознавал эту проблему. В диалоге с философом Умэмото Кацуми Уно вспоминает ироничную метафору, предложенную его другом, тоже, как оказалось, философом, о превращении рабочей силы в товар как о «вбрасывании в “систему”» извне, подобно тому, как кто-то «увлекается скакалкой». Таким образом, там, где логика непреодолимо перешла в историю, «капитализм» возникает как эпохальная форма общества, которое «вверяет свою судьбу вещам» [Гильфердинг 1922: 9]. Вот почему для Уно и для Таманои исторически ориентированная политическая экономия была одновременно центральной в общественных науках и в то же время ограниченной в своих притязаниях на авторитет. Она была центральной, потому что коммерциализация человеческих отношений и сопутствующий ей феномен отчуждения получили столь широкое развитие, а «картина мира» столь необратимо перевернулась; и ограниченной, потому что эти процессы фактически означали начало и конец, но также и потому, что, по крайней мере для школы Уно, политическая экономия не могла гарантировать успех какой-либо конкретной практической программы [Таманои 1985д: 297–298; Уно, Умэмото 1976: 61–62].