Общественные науки в Японии Новейшего времени. Марксистская и модернистская традиции

С другой стороны, для ранних послевоенных сторонников гражданского общества, таких как Утида, протесты 1960 года стали концом, а их роль все больше напоминала сову Минервы. Действительно, собственные интересы Утиды сместились от профсоюзов и их борьбы к яркому участию в салоне интеллектуалов, который сформировался вокруг Ямамото Ясуэ, актрисы (довоенного) Малого театра Цукидзи и покровительницы оппозиционной элиты [Сугияма 1995: 160]. Тем не менее, поскольку разрыв между ви́дением гражданского общества Утидой и еще не сформировавшимися новыми социальными движениями был все еще относительно невелик, работы Утиды на протяжении 1960-х находили еще бо́льшую аудиторию229. Более того, важнейшие задачи периода после протестов 1960-го года хорошо соответствовали давнему подходу Утиды, далекому от ортодоксального марксизма. Это также играло в его пользу. Не в первый раз он подвергал сомнению моральную ценность коллектива, от имени которого требовались трудовые усилия, и ставил вопрос о том, а были ли эти усилия справедливо вознаграждены. В классическом эссе 1967 года «Сихонрон то гэндай» («Япония сегодня и “Капитал”») Утида подытожил свои размышления, используя совпадение столетия Реставрации Мэйдзи и великой работы Маркса, чтобы позволить одному пролить свет на другое.

Он признавал, что «столетие “Капитала” выглядит блекло по сравнению со столетием “реставрации Мэйдзи”». Япония в своем развитии продвинулась далеко за пределы «развивающихся стран», которые могли бы рассматривать социализм как необходимую цель: «Если Европа движется от модерна к “сверхмодерности”, – замечает Утида, – Япония движется еще дальше… к “сверхсверхмодерности” [тётёкиндай]». Однако то, что составляет эту сверхсверхмодерность Японии, по-видимому, является ее величайшей слабостью:

Всплывает на поверхность своего рода старый патриотизм, но не как что-то культурное или сентиментальное, а как политически полезный и действенный инструмент в процессе сверхмодернизации Японии. Центральными темами являются производство и развитие. И демократия как гуманизирующий фактор индустриализации, и европейская модерность как нечто достойное восхищения преуменьшаются сторонниками сверхмодерности, которые вместо этого пытаются уравновесить «излишки демократии» в послевоенной Японии массовым производством противоядия – патриотизма. Мы заплатим высокую цену, потеряв демократические свободы, чтобы построить нашу сверхмодерную машину [Uchida 1970: 14–16]230.

В основе этой политической критики лежал ряд взаимосвязанных исторических утверждений, касающихся современной Японии, рассматриваемых вопреки и через призму тройственной схемы социального развития, изложенной в «Экономических рукописях» Маркса231. Начиная с периода Мэйдзи местная автономия в Японии оказалась радикальной жертвой централизации, а опасный этатизм, смешанный с империализмом, подчинил и местную автономию, и личные (человеческие, или естественные) права «нуждам государства и развитию государства». Наконец, утверждает Утида, в отсутствие «естественно-правового мышления и трудовой теории стоимости» пришлось задействовать своего рода «псевдодарвинизм», чтобы гарантировать «право на жизнь» только тем, кто способен выжить. Как следствие, «святость собственности как широко распространенная концепция никогда не нарушалась верой в святость труда» [Ibid.: 19–25]232.

В этой «святости собственности» Утида видел фундаментальную преемницу феодальной «домодерности» Японии – «иррационального» увековечивания персонализма в сферах, где ему на самом деле не место, например в осуществлении государственной или корпоративной власти, – в сочетании с более чем необходимой долей «безличной» ценности. В процессе преемственности она могла принять формы гиперидеализации или фетишизма в отношении материальных показателей эффективности. Результатом, с одной стороны, стало то, что «домодерность была как будто бы закреплена в мышлении и никогда полностью не исчезала». С другой стороны, в беспрецедентных послевоенных условиях эта модернизированная домодерность явно привила промышленной рабочей силе, как «синим», так и «белым воротничкам», необычайный дух «служения предприятию». Как выразился Утида: