Общественные науки в Японии Новейшего времени. Марксистская и модернистская традиции

В конечном счете для Ямады анализ японского капитализма действительно сводится к проблеме земли и земельной ренты или – как выразился один сочувствующий критик, которому надоела склонность Ямады к номинализациям, – к «кризису категорий земельной ренты» [Утида 1989в]. Здесь, конечно, взгляды Ямады были оправданы и, как следствие, стали исключительным достоянием. Обществоведы, если они только честны, должны считать себя счастливчиками, если их труды будут удостоены такой чести. Как отмечает Ямадзаки Рюдзо, если «Анализ» все еще можно рассматривать как ключевую отправную точку в анализе японского капитализма, он больше не может служить точкой прибытия [Ямадзаки 1989: 265–236]. И все же при чтении только с точки зрения теоретического проекта или с точки зрения ошибочного и усеченного исторического анализа, но как перевернутого отражения партикуляризма, который он стремился ниспровергнуть, «Анализ» по-прежнему актуален и даже на удивление злободневен. Если кокутай Японии, ее государственное устройство, было «несравненным во всем мире» по присущей ему добродетели, то ее «полуфеодальный режим раздельного земледелия» был столь же «несравненным во всем мире… по своей низости и жестокости» [Ямада 1984б: 151]. Ямада, если бы ему разрешили говорить открыто, мог бы сказать следующее: Соотечественники и товарищи, не обманывайтесь! Мы живем с прошлым, которое было достаточно жестоким к нашим крестьянским массам; прошлым, которое теперь привнесено в нынешнюю систему эксплуатации и необходимо для ее существования. Эта двойная жестокость успокаивает нас разговорами о «теплых манерах и прекрасных обычаях», но даже в момент разговора она продолжает вооружаться для агрессивной экспансии, возможно, войны; и даже сейчас я все еще не осмеливаюсь назвать того, ради кого наш народ трудится и страдает.

В «Анализе японского капитализма» Ямада Моритаро представил теоретический анализ, который одновременно отождествил присущий японскому типу капитализма патрикуляризм с отсталостью и впервые обозначил японский капитализм как таковой (то есть как капитализм). Странная судьба этого сочетания заключалась в том, что, хотя капитализм продолжил развиваться в 1950-е, он не стал универсальным, как ожидали многие аналитики, неважно, «Ро:но:-ха», школы Уно или неоклассических направлений. Вместо этого отсталость превратилась в свою противоположность. То есть в утверждение о том, что партикуляризм теперь следует связывать с ролью Японии как успешной модели постмодерного капитализма. Обе позиции объединяет то, что они проецируют в прошлое в период Токугава и в будущее те особенности общества, которые, как считается, объясняют настоящее: для Ямады – условия конца 1920-х и начала 1930-х годов; для сторонников японского постмодерна avant la lettre эпохи Токугавы – годы высокого роста с середины с 1960-х годов вплоть до недавнего краха экономики «мыльного пузыря». В любом случае всеобщность капиталистических отношений остается неприемлемо абстрактной и не заслуживающей культурного признания, в то время как связь с некапиталистическим прошлым остается главным ключом к объяснению.

Но с каким прошлым? Марксистским нарративом Ямады? Прошлым с уникальным государственным устройством и счастливыми и гармоничными деревенскими общинами? Недостаточно сказать, что оба эти варианта уравновешивают друг друга или зависят друг от друга. Марксизм Ямады, возможно, застрял во времени и, в некотором смысле, в социальных категориях; но, по крайней мере, он стремился к универсальности в сравнительном методе, который был не просто синонимом национальной истории, им анализируемой. Если стремление к универсальности с помощью метода (или стремление к ней вообще) является европоцентричным заблуждением, то так ли необходимо возвращаться к подходу, ориентированному на нацию (миндзоку)? Связь «Анализа» Ямады с ортодоксией кокутай, критики или антимифа с мифом говорит об обратном: последнее – тупик. Действительно, понятие методологии по определению противоречит истории, сосредоточенной на кокутай.