Общественные науки в Японии Новейшего времени. Марксистская и модернистская традиции

В более широком смысле о системе Уно и ее судьбе можно рассказать в рамках трех взаимосвязанных историй. Во-первых, история общественной мысли современной Японии в том виде, в каком она отразилась на национальном опыте капиталистического развития, и в ее историческом осмыслении. Что бы ни думал сам Уно, его последователи рассматривали его систему как решение политически поляризированных, но интеллектуально переменчивых «споров о капитализме» среди марксистов 1930-х годов109 . Во-вторых, история международных общественных наук: Уно решительно выступал за центральное место политэкономии среди общественных наук и за конечную познаваемость общества как объекта познания. Общественные «законы», однако, не могли применяться в техническом плане. И наоборот, хотя «природа» допускала техническое применение своих законов, в диалектическом смысле она оставалась непостижимой. Убежденность Уно в том, что общественные науки были, по сути, невозможны до капитализма – потому что до его появления в обществе не существовало автономной, познаваемой «экономической» функции, – связана с третьей историей, которая нас больше всего интересует. Это история марксизма. Марксизм больше не являлся объяснением истории модерна, если позаимствовать фразу Гарета Стедмана Джонса, марксизм теперь стал объясняемым [Jones 1997: в частности 207–208]. И, мы бы добавили, важным объясняемым в силу его охвата и связей с опытом развития стран далеко за пределами первоначального «Атлантического рубежа». То есть марксизм существовал потому, что существовал капитализм: но соотношение между ними, по-видимому, пусть и не всегда в равной мере, зависит от типа капитализма и различий в способах капиталистического развития. Что возвращает нас к Японии, к японской общественной мысли и общественным наукам, а также к самому Уно. В каком смысле Уно был мыслителем и японским марксистом? Почему он так решительно стремился отделить политическую экономию как науку от идеологии, а теорию – от практики? Чем было выгодно такое разделение и систематизация? Если капитализм был самоактивирующимся и саморегулирующимся, то как стала бы возможной такая политическая практика, как «контрсубъектность»? И насколько она могла бы быть эффективной?

Мизансцена

Приведенный в «Пятидесяти годах» эпизод хорошо отражает академический характер проекта Уно. Он произошел, когда Уно был профессором экономической политики в Императорском университете Тохоку в Сэндай, «раю для исследований “Капитала”», благодаря его удаленности от центра управления японской образовательной и полицейской сферами [Уно 1981: 337]. Коллега, философ-гегельянец Такэти Татэхито, написал сатирическое хайку в его адрес:

samidare ya/ kenkyu:shitsu no/ marukisuto

самидарэ я / кэнкю:сицу-но/ марукисуто

под летним дождем / в своем кабинете / сидит марксист.

[Там же: 470]

Волны арестов с конца 1920-х застигли многих университетских марксистов, как преподавателей, так и студентов. Заголовки в национальной прессе сообщали о скандале, связанном с большевизацией молодой интеллектуальной элиты Японии. Уно со своим так называемым «комплексом практики» оставался в стороне – он в действительности (по его собственному мнению) не считал себя марксистом, поскольку не был вовлечен в организованную радикальную политику. «Ранние летние дожди», которые подпитывали надежды на зарождающуюся революцию, казалось, не имели значения. Важен был только «Капитал». И все же в начале 1938 года Уно был арестован по подозрению в деятельности так называемой Профессорской группы «Фракции рабочих и крестьян», или «Ро:но:-ха», марксистов, которые в 1927 году порвали с Коммунистической партией Японии, связанной с Коминтерном. Хотя Уно всю жизнь тесно дружил с теоретиком «Ро:но:-ха» Сакисаки Ицуро (1897–1985), доказательства того, что Уно нарушил Закон о поддержании мира, были косвенными и скудными. (Ему были доверены определенные бумаги, часть которых он передал другу на хранение, а часть сжег.) Освобожденный под залог после представления официального «отречения» от ошибочных взглядов и обещания «всем сердцем служить государству», Уно был оба раза оправдан по предъявленным ему обвинениям. Но он провел около пятнадцати месяцев в тюрьме близ Сэндая, жалуясь на вшей, холод и временами на плохих адвокатов. Это переживание (в марте 1938 года) послужило поводом для написания следующего стихотворения:

haru asaki / tonari wa nani o/ shita hito zo

хару асаки / тонари ва нани о / сита хито дзо

Весны ранней пора. / Я в одиночестве думаю: /

«А как поживал мой сосед?» [Там же: 531]

Это стихотворение само по себе было продолжением стихотворения Басё: