Общественные науки в Японии Новейшего времени. Марксистская и модернистская традиции

На этот призыв к изучению самого «модерного» не могла не ответить и только что возникшая школа Уно в Японии, тем более когда этапы развития начали уступать место пока еще неизвестной современности «мировой экономики». Нельзя сказать, что сама теория стадий в те годы оказалось немедленно отброшена; скорее, верно обратное, о чем свидетельствуют работы Александра Гершенкрона и Уолта Ростоу – с Баррингтоном Муром, указывающим путь к структуре. Но в долгосрочной перспективе «отсталость» Японии по сравнению с миром больше нельзя было соотносить с материальной отсталостью, и все чаще отсталость переводилась в структурные, пространственные или системные термины. В этих обстоятельствах, возможно, роковым для системы Уно стало то, что важнейший опосредующий элемент по мнению Уно, точка опоры, которая позволила бы провести конъюнктурный анализ и обогатила бы его, была воспринята как препятствие именно для такого анализа. Частично откорректированная версия этой схемы, по-видимому, используется сейчас в качестве ответа на неолиберализм Ф. Хайека 1980-х годов и сложности переходного периода постсоветской эпохи. Такие вещи, как «переходы», требуют времени, а не только пространства, и возникает вопрос о том, какие непрерывные условия их вызывают и создают. Суть в том, что, поскольку Уно видел только три возможных этапа в заданной последовательности, его система достигла исторического предела как раз в тот момент, когда она достигла своего сильнейшего влияния в Японии137. Систематизация, которая должна была защитить целостность марксистских идей от политизации и злоупотреблений, также оказалась примером запоздалого полета «совы Минервы».

Но могут ли существовать «Принципы» без стадий, то есть только «Принципы» и конъюнктурный анализ? Или, может быть, нужны новые «Принципы», если они вообще нужны? Ответы на эти вопросы, то есть схема расформирования и реконфигурации системы Уно среди его последователей в Японии, будут рассмотрены в следующей главе. В заключение мы хотели бы затронуть ряд более общих вопросов, касающихся отношения политэкономии как науки к идеологии и марксистской философии, а также теории к практике, к которым Уно также обращался в последние десятилетия своей жизни. Они, по-видимому, обострились по мере того как сам марксизм в середине 1960-х годов «был положен на лабораторный стол» после поражения в 1960 году движения против японо-американского Договора о безопасности и китайско-советского раскола138.

Именно концептуальные расхождения и формальное качество системы Уно всегда беспокоили его критиков, как марксистов, так и других. «Неокантианская» в эпистемологии, «сухо схоластическая» по методу и «реакционная» по своим политическим последствиям – все это характеристики, которые были применены к трехэтапной системе Уно. Главное возражение состояло в том, что система и лежащая в ее основе концепция науки, которые, казалось, были созданы для того, чтобы подавлять практику, все более и более опирались на нее.

С одной стороны, Уно был полон решимости ограничить сферу применения политэкономии, или, точнее, притязаний диалектической логики, движением и законами самого капитала. Он никогда не стремился вывести универсальный закон для всех общественных явлений, и уж тем более объединить естественные и гуманитарные науки под эгидой материалистической диалектики. Для Уно диалектика была операцией синтезирующего разума; диалектику природы он считал абсурдом. Естественные науки, по модели которых пытались смоделировать себя многие общественные науки, были неподходящими проводниками к знанию139. Достаточно верно то, что законы природы – с высокой долей вероятности, неоднократно повторяемые – можно было изучать и применять в технических целях: отсюда феноменальный рост «производительных сил», который питал современный фетишизм естествознания. Однако полное понимание мира природы было иллюзией; природа диалектически непостижима, ее порядок создается ею самой. Общественные науки, напротив, были самостоятельным изучением общества, и общество, в принципе, не было чем-то тайным; оно создавало свой предмет по ходу дела. Законы (или вероятности), которые, как утверждалось, оно открыло, были метафорическими – мощными, как в законах движения капитала, но тем не менее метафорическими – и технически не могли быть применены в форме политики. Только с приходом капитализма политэкономия смогла «полностью постичь объект своего изучения», поскольку овеществленные человеческие отношения функционировали практически как естественные объекты в движении. Парадоксально, однако, что «полное и всеобъемлющее знание», обещанное этой комплексной общественной наукой, могло – или должно – привести лишь к постепенному отрицанию необходимости в понимании исторического материализма. Почему так?

Уно рассматривал капиталистическое общество как уникальное и преходящее. Однако осознание этой быстротечности принесло с собой методологическую презумпцию саморегулирующейся и самосохраняющейся способности капитала: