Очерки жизни в Киеве в 1919-20 гг.

Между тем, дела большевиков стали хуже. Добровольцы наступали, и в связи с этим террор усилился. Хождение по улицам было разрешено только до одиннадцати часов вечера. Однажды ко мне пришла моя знакомая. Арестовали её брата, ему угрожало быть расстрелянным, или, в лучшем случае — увезённым заложником в Москву, и она просила меня поговорить с всесильным бразильским графом. Я не могла и не хотела ей отказать и позвонила ему по телефону, — просить об аудиенции. Он подошел сам, я тотчас же узнала его голос.

«Графа нет дома», сказал он мне.

«А когда он придет?»

«Не знаю, придет ли сегодня вообще, а кто говорит?»

Я назвала себя.

«Ах, так, ну что же, приходите».

«Да ведь его дома нет?»

«А вы придите в одиннадцать часов, тогда застанете», смеясь, ответил он мне.

Я повесила трубку и извинилась перед моей знакомой в том, что ничего не могу сделать.

С графом Пирро мне лично больше сталкиваться не приходилось, а что произошло дальше, я думаю, для читателей ясно вполне. В Бразильское Консульство действительно поступило много людей, считавших себя, ввиду усилившегося террора, в особенной опасности. Граф Пирро всех принял с распростертыми объятиями, и все они были в свое время арестованы и, по большей части, расстреляны. В числе прочих погибла г-жа Поплавская, совсем еще молодая женщина, служившая у него, кажется, секретарем. Граф Пирро, зная, что у неё муж во Франции, предложил ей туда поехать, возможность её туда послать у него была, а так как он выдавал себя за яростного врага большевизма, то предложил ей взять с собой какой-то будто бы необходимый там шифр. Они вместе выбрали её дорожное платье, вместе этот шифр туда и зашили. Все эти подробности мне рассказывал теперь в Варшаве один из товарищей Поплавского по консульству, впоследствии сидевший с ней в одной камере и освобождённый по специальному приказанию Раковского.

Выходя из дому на вокзал, Поплавская почувствовала себя плохо и, зайдя в ближайший подъезд где был телефон, вызвала графа. Она просила его разрешить ей отложить отъезд, так как у нее плохое предчувствие. «Все женщины таковы», отвечал ей Пирро, «сначала усиленно добиваются чего-нибудь, а потом, когда приходит исполнение — пугаются». Затем он спросил ее, откуда она говорит, и задержав ее немного разговорами у телефона, в конце концов, все-таки посоветовал ехать, так как другой такой возможности может и не быть.

Не успела Поплавская отойти от телефона, как была арестована и отправлена в Ч.К.

На допросе, сознавая отлично, что этим себя губит, она назвала Пирро провокатором, а допрашивавших её негодяями.

На расстрел она пошла, как на праздник, говорил мне её товарищ.

Эта история и происшедшие в связи с ней аресты наделали много шума в Киеве. Дело получило большую огласку, и большевики спохватились, что такого способа борьбы с контрреволюцией в программе их партии нет. В газете появились сообщения о какой-то организации, выдававшей себя за бразильское консульство и поставившей себе целью свержение советской власти. Во главе стоял некто, называвший себя графом Пиррo и расстрелянный будто бы в первую очередь. Я лично слышала потом от некоторых большевиков, что он перед приходом деникинских войск бежал в Москву на автомобиле Петерса, бывшего председателя московской Ч.К., приезжавшего тогда в Киев для наведения революционного порядка. Кто был Пирро, в точности установить не удалось. Одни считали его маленьким агентом Киевской чрезвычайки. Другие — их было много, — думали, что это был сам Петерс[2].

Рассказанное мной случилось давно, два года тому назад. С тех пор произошло очень много событий. Из Советской России утекло много крови и воды. Мне хочется теперь, когда я здесь, когда я могу более или менее спокойно, вспоминать о перенесенном там, поделиться с читателями еще кое-какими воспоминаниями. Пусть простят мне несколько бессвязную форму: все это было слишком сильно пережито.

II Добровольцы

Канонада, канонада всякий день, всякий: час! От неё нельзя никуда скрыться, о ней нигде нельзя забыть! Что бы мы ни делали, о чем бы ни говорили, она сопутствует каждому нашему поступку, каждому нами сказанному слову.

С тех пор как добровольцы заняли Киев, мы не имели ни минуты покоя. Я помню хорошо тот день, когда они вошли в город, и, особенно — ту ночь, которая этому предшествовала. Тогда тоже гремели орудия, но под их грохот звенели стаканы, и, собравшись все вместе, мы пили за тех, кого считали своими избавителями.

Утром все стихло, на улицах было пусто, изредка пробежит, догоняя свою часть, какой-нибудь запоздавший солдат-большевик. С испуганным, злым выражением он озирается вокруг, он чувствует, что все, даже вчерашние друзья, стали ему врагами. Бывают случаи, что его тут же убивают.

Добровольцы стали входить в город часам к 11 утра. Я вышла на Крещатик немного позже, улицы были запружены радостным, праздничным народом. Войска проходили разукрашенные цветами, офицеры изредка говорили речи, благодарили за то сочувствие, с которым их встречают, скромно просили прощенья в том, что так долго заставляли себя ждать.