Очерки жизни в Киеве в 1919-20 гг.

В совершенном недоумении я ухожу в Пассаж. Там уже тоже кое-кто отважился выйти на улицу; рассказывают, что большевики, воспользовавшись веселым настроением выпившего под праздник добровольческого караула, ворвались вчера в город, и добровольцы, застигнутые врасплох, должны были отступать в Дарницу, но теперь вернулись и отбили Киев. К вечеру начинает лить дождь, и председатель домового комитета в Пассаже просит жильцов приютить у себя, — кто сколько может, — стоявших во дворе добровольческих солдат и накормить их. Все, конечно, соглашаются с восторгом. К нам приходят двое; мы их усаживаем, просим пить с нами чай и разделить наш скудный ужин. Солдаты благодарят, и за столом начинается общий разговор, сначала о том, из каких они губерний, долго ли на службе, а потом о большевиках. Солдаты их ненавидят от всей души, и мы, с радостью, удостоверяемся, что признаков разложения в Добрармии нет. Спрашиваем, хорошо ли большевики дерутся. Тема, оказывается, выбрана неудачно: «да что, — говорит один, — эти срулики только удирать умеют, разве это войска. Только что много их, оттого мы и отступили. Да и наши хороши: перепились и не заметили, что большевики у самого носа».

Разговор обрывается; после некоторого времени другой солдат, человек, по-видимому, светский, которого молчание тяготит, говорит, задумчиво глядя в окно: «Ишь, дождь какой! Вот теперь бы на Подоле забраться жидов резать. Самая подходящая, погода».

Мне наши гости окончательно перестают нравиться, брату тоже, и, поднявшись с места, он предлагает им пойти отдохнуть. Солдаты, видимо, соображают, что тут что-то не ладно, и один из них, вызвав жильца брата на кухню, спрашивает его, не евреи ли мы.

«Вот, так нехорошо вышло, — говорит он, получив утвердительный ответ, — люди нас приютили, обогрели, а мы их так поблагодарили! Скажите им, что мы этого не думали, что это только разговор наш солдатский такой».

Квартирант наш все передаёт дословно; это нас примиряет несколько с нашими гостями, и прощаемся мы с ними дружелюбно. Они, сконфуженные, особенно задушевно благодарят нас за гостеприимство. Бог с ними, может быть, это, в самом деле, только слова.

На другой день, на утро, Киев принимает более или менее обычный вид. На улице масса войск, вызванных из-под Воронежа. Праздничное настроение нарушается только массой арестованных, которых водят под конвоем по улицам. Мы знаем хорошо, что их ожидает, знаем также, что не все они виноваты. Боже мой, когда же в России перестанет литься кровь, белая, красная — всякая! И как много пролилось её в последующие дни, те дни, когда выла Киeвcкая улица, когда банды солдат, переходя из дома в дом, на глазах у начальства грабили, насиловали, убивали! Эти дни Шульгин назвал пыткой страха для евреев. Я не стану входить здесь в оценку такого определения; о нем в свое время уже достаточно было говорено; скажу только, что одним страхом пытка не ограничивалась.

Вскоре после этого мы с матерью перешли из Пассажа и наш дом и жили там довольно одиноко, с двумя старыми слугами. Поэтому я была даже довольна, когда однажды утром пришел офицер с реквизиционной карточкой на четыре комнаты для команды телефонистов, человек в 15. Офицер этот с университетским значком на груди и Георгием и петлице произвел на меня самое лучшее впечатление. Впоследствии, до самого последнего дня падения Киева, у нас жили добровольцы. Я знаю, что, вообще говоря, их принято бранить, и я сама выше говорила о них достаточно много дурного. Тем большею радостью будет для меня указать. что те из них, которые жили у нас, а их было много, оставили по себе самое лучшее воспоминание. Это были по большей части кадровые офицеры, люди, проделавшие весь германский поход, и я сама была свидетельницей того, как, во время царящего тогда общего разгула, жившие у нас в зале полковники сами стирали и сушили у камина свое белье, обедали из солдатского котла и ужинали суррогатами кофе с черным хлебом. — Последние шесть недель от 5-го октября до взятия Киева большевиками были для меня, и, кажется, для очень многих, самым тяжелым временем, за всю революцию. Мы безнадежно цеплялись за добровольческую армию, сознавая, что цепляемся за пустое место, что спасти нас они не могут, что они еще вернее обречены на гибель, чем мы.

Канонада гремела, света, воды и дров не было, и при стеариновых огарках собирались мы вместе, баюкая себя надеждами и, в то же время, высчитывая, сколько времени пройдёт до тех пор, когда большевики фатально должны будут войти. Я вспоминаю также последнюю неделю, — неделю перемены власти, вспоминаю факелами горящие большие дома, вспоминаю расставленные по улицам пулеметы и раненых офицеров, и солдат, которых в последние минуты, под свист большевистских пуль уносили на вокзал.