Очерки жизни в Киеве в 1919-20 гг.

Августовское солнце казалось весенним и еще прибавляло красоты и веселья.

Общий энтузиазм захватил и меня, я тоже купила цветы и стала в стороне, не решаясь подать их. Но вот проходит какая-то часть. Цветов у них нет, их ведет человек в штатском платье, с винтовкой через плечо. Толпа стоит и смотрит на них. Я решаюсь, подхожу к идущему впереди и протягиваю ему свои цветы. Он с изумлением и благодарностью смотрит на них, потом берет их, снимает шляпу и целует мне руку. Взволнованная, я отхожу в сторону.

«Вы знаете, кому дали цветы?» спрашивает меня какой-то господин на тротуаре.

«Не все ли равно кому? Добровольцам».

«Это раскаявшаяся большевистская часть, перешедшая на сторону добровольцев».

«Ну так что же! Я не жалею о том, что сделала по неведенью. Если они чистосердечно отказались от своего прошлого, в которое, может быть, были вовлечены, то мои цветы у них вполне на месте».

Я иду дальше, картина все та же, всюду царит радость, знакомые при встрече поздравляют друг друга, целуются; некоторые, говорят, даже христосуются. Но уже есть тень на картине, уже ползет откуда-то и раздается все громче и громче грозное для жителей города и гибельное для добровольцев слово «жид».

Днём я выхожу на Печерск; там будут, будто бы, встречать самого Деникина. Манифестации проходят одна за другой вот впереди одной идет дама, в руках она держит национальный флаг. Большая, плоская, некрасивая, она кричит на всю улицу: «Господа, кто за Деникина, идите за мной. Петлюра. его не пускает в город, в наш город! Господа, идите за мной, этого нельзя допустить!»

Машинально я вмешиваюсь в толпу. Идём по направлению к Лавре. Неужели Петлюра, действительно, не впускает Деникина? И, если это правда, то как же мы, с этой дамой во главе, можем ему помешать?

А в толпе уже один только разговор, одна общая для всех тема: «жид». Ненависть к ним объединила всех, и какая ненависть: «жиды, жидовка, комиссар, комиссарша». «Бить, резать, грабить». Некоторые, более мягкие, вспоминают варшавский бойкот. Но все, без исключения, отожествляют евреев с большевиками, и все, без исключения, требуют для них наказания.

У дворца мы останавливаемся. Оттуда выходит духовенство, поют «вечную память». Все снимают шапки, женщины доходят до истерики, военные салютуют. И никто не хочет понять, что нельзя манифестировать у Царского дворца, когда по ту сторону Днепра стоят еще большевики.

С приходом Деникинских войск я перешла из Китайского Исполкома в наш дом, тоже по Левашевской улице, и была твердо убеждена, что с китайской службой уже навсегда покончила.

На другой день я пошла туда за некоторыми забытыми вещами. У самого исполкома свалка, окружили кого-то, одетого в грузинскую форму, и бьют его. За него хватается и старается защитить своим телом женщина; бьют и ее. «Что такое, в чем дело?» спрашиваю. «Чекиста поймали», радостно гогочет толпа. «Да почем же они знают, что это чекист?» «Ну как же, того вся улица знала, тоже папаху носил».

Два офицера пытаются отстоять его говорят, что чекистов надо арестовывать, а не избивать на улице. Их не слушают, еще немного будут бить и их.

Толпа стремится куда-то, увлекая за собой своих жертв. На мостовой остаются следы крови. Я слышала потом, что их растерзали обоих и что избили заступавшихся за них офицеров. Думаю, впрочем, что последнее неправда. — Первое время по приходе добровольцев, настроение в Киеве было очень тяжелое. Особенно плохо приходилось живущим в Липках. На Садовую улицу, где были Ч.К., совершались настоящие паломничества, и сопровождались они всегда избиениями евреев и чекистов. Последние, разумеется, наблюдали все это с другой стороны Днепра, а страдали невинные: пользуясь общим озлоблением, люди сводили между собой свои счеты и мстили друг другу.

Однажды, неподалеку от Ч.К., я встретила г-на Н., богатого помещика, постоянно жившего в Киеве. Прежде я его мало знала, но при большевиках он как-то обращался ко мне, прося сохранить в Исполкоме его картины. Я это сделала, и с тех пор мы ближе познакомились. Теперь он стоял на углу Левашевской и Институтской, с ним несколько мужиков. «Всех перерезать надо, — говорил Н. — Сколько они христианской крови пролили, сколько над нами издевались».

«Да что, барин! Слышно, уже на Слободке убили 70 человек».

«Что 70 — мало! Всех надо истребить! Довольно они над нами царствовали».

Я остановилась послушать. Увидя меня, Н. отвернулся. Я не хочу долго описывать именно это настроение. Все это уже достаточно часто ставилось в вину добровольцам, и я думаю, что они сами впоследствии поняли, какую ошибку совершили, поддерживая и даже отчасти раздувая ненависть к евреям среди киевлян. Мне хочется рассказать теперь о том, как мы пережили тяжелые дни 1-5 октября, о которых здесь, Европа, вероятно, даже не узнала.