Одержимые. Женщины, ведьмы и демоны в царской России

Практики Симонова монастыря и других мест предполагают, что опознание заклинателя было неотъемлемой частью ритуала изгнания нечистой силы из кликуши. Ритуал был направлен на то, чтобы порядок восторжествовал над хаосом. Чем больше информации экзорцист получал в ходе уговоров и приказов демону уйти, тем сильнее становился его контроль над духом[297]. Как указывает Робин Бриггс, в Европе раннего Нового времени в случаях предполагаемого колдовства представление о том, что болезнь могла быть связана с разрывом межличностных отношений, имело свою причину. Если болезнь возникала в результате ссоры с колдуном или ведьмой, то естественно, что формальное примирение считалось необходимым элементом исцеления[298].

Колдовство

Как и в других культурах, верования и обычаи русских и украинских крестьян конца XIX века касательно ведьм и колдунов несли три функции[299]. Во-первых, устная крестьянская культура, богатая образами ведьм и колдунов, имела воспитательную роль. Она давала членам сообщества представления о зле, девиантном социальном поведении и опасности женской сексуальности. Это истории, которые мог рассказать каждый, опираясь на огромный запас общих убеждений и фантазий, бесконечно перерабатываемых с учетом повседневного опыта. Во-вторых, вера в то, что антисоциальные члены сообщества нарушают семейные обязательства или нормы добрососедства, позволяла крестьянам восстановить общественное равновесие, добившись от предполагаемых врагов признания или снятия заклятия, или отомстив им[300]. В-третьих, культурные основы колдовства допускали, чтобы более слабые члены сообщества использовали в своих интересах силы, приписываемые ведьмам и колдунам. Принимая на себя эту роль и угрожая заколдовать односельчан, они добивались авторитета, в противном случае им недоступного. В сложном мире деревни, зависимом и от межличностных отношений, и от капризов природы, крестьяне одновременно избегали ведьм и колдунов и нуждались в них, чтобы получить защиту от сверхъестественных сил.

Описанные функции иногда перекрывали и поддерживали друг друга. Например, когда крестьяне обвиняли кого-то в колдовстве, они использовали черты ведьм и колдунов из сказок в качестве доказательства. Люди, желавшие сыграть роль ведьмы или колдуна, также перенимали стереотипные характеристики, приписываемые последним. Однако в других случаях связь между культурными атрибутами колдунов и людьми, в колдовстве обвиняемыми, была незначительной. Как отмечает Роберт Роуленд для европейского колдовства в эпоху раннего модерна, обиженный спрашивает не «Кто вел себя как ведьма?», а «Кто мог желать мне зла?»[301].

Фольклорные материалы о ведьмах и колдунах, записанные у русских и украинских крестьян в конце XIX века, заслуживают исследования, так же, как и реальные случаи, когда людей судили или идентифицировали в качестве ведьм или колдунов. Более 80% из 80 случаев, выявленных по этнографическим, психиатрическим, юридическим материалам и прессе, относятся к последним трем десятилетиям XIX века – периоду, когда наиболее сильно проявлялись последствия индустриализации, демографическое давление, ощутимый земельный голод и рост отходников (временных трудовых мигрантов) среди русских крестьян мужского пола. Эти социально-экономические факторы вызывали напряженность, которую обвинения в колдовстве частично снимали. Однако тот факт, что напряженность внутри домохозяйств, а также боязнь бесплодия и импотенции тоже продолжали приводить к обвинениям в бесовстве, предполагает, что не следует переоценивать социально-экономические причины. Колдовство оставалось актуальным в развивающемся обществе, которому приходилось справляться с проблемами повседневной жизни.