Одержимые. Женщины, ведьмы и демоны в царской России

За такими примечательными исключениями, как Николай Гоголь, Федор Достоевский и Николай Лесков в начале его творческого пути, большинство российских интеллектуалов презирало православную церковь. Это еще больше удаляло кликуш из поля зрения интеллигенции. Хотя монастыри и их святые играли решающую роль в драме одержимости, описывая религиозные верования крестьян, писатели и этнографы подчеркивали элементы, которые, по их мнению, представляли собой остатки языческой культуры, не тронутой православием и институциональной церковью. Стремившиеся преодолеть межклассовый разрыв, а с 1850‐х годов все более тяготеющие к научному мировоззрению, они создавали для себя и своих читателей образ крестьянства, оторванного от формальной религии[386]. Кликушество в этот образ не вписывалось, в то время как некоторые крестьянские верования в колдовство избегали темы бесоодержимости. Даже писатели Серебряного века, считавшие религию и духовное обновление панацеей от бесплодия материализма, стремящиеся вернуться в деревню, чтобы раскрыть сущность крестьянских верований, избегали темы кликушества. Связь кликуш с институциональной церковью делала их неоднозначным объектом в глазах поэтов и прозаиков, очарованных примитивизмом, экзотическими обрядами и ритуалами русских сектантских групп. В то же время Серебряный век с его повышенным интересом к сатанизму предполагает влияние на западноевропейских интеллектуалов не только оккультизма, но и коренных источников.

Наконец, строгие правила Русской православной церкви, запрещавшие изображение всех православных сюжетов в театральных постановках, гарантировали отсутствие репрезентации кликуш на сцене. Имперские цензоры рассматривали изображения церкви, ее ритуалов, доктрин и духовенства (а в случае с оперой – любых монахов или духовенства вообще) как кощунственные по своей сути. Если принять во внимание, что в первой постановке «Бориса Годунова» Александра Пушкина (1825) в 1866 году[387] на сцене не было ни монахов, ни патриарха, а опера Модеста Мусоргского на ту же тему (1868–1869) исполнялась в 1870‐х годах без сцены в келье, отсутствие кликуш среди театральных образов уже не так удивляет[388]. Неприятие православной церковью представлений на религиозные темы было настолько укоренившимся, что когда Сергей Дягилев в 1910‐е годы обратился к Игорю Стравинскому с просьбой написать музыку для литургического балета, композитор отказался. Он не мог одобрить постановку сюжетов[389] «Благовещения», «Вознесения», «Воскресения»[390]. Парадоксально, но такой запрет церкви способствовал исследованию в театре так называемых языческих тем и народных суеверий. Тот факт, что кликуши вообще появлялись в русской художественной литературе и этнографических отчетах, демонстрирует значимость феномена куда больше, чем это может показаться на первый взгляд.

Романтические образы

В первые десятилетия XIX века (примерно до 1840‐х годов) русских писателей, касавшихся темы крестьянских верований, привлекали элементы русского и украинского фольклора, а также сказки других стран, особенно материалы, посвященные сверхъестественному. «Романтическая теория превозносила этнографию и народную поэзию как выражение Volksgeist (народного духа)»[391]. Александр Пушкин в своих работах стремился не столько изобразить реальный мир русского крестьянства, сколько преодолеть пропасть между интеллигенцией и миром деревни, «привнося в литературу жизненную силу фольклора и эпоса, народного языка и ритуала, используя мифологические парадигмы, содержащиеся в русской народной культуре, что позволило его творениям резонировать с множеством звуков, исходивших из этой „драгоценной жилы“». Поступая так, Пушкин отдал дань уважения народной поэзии и сказкам[392]. Эстафету приняли другие писатели.

Так, внимание Пушкина, а потом и других литераторов, привлекли шабаши украинских ведьм. Увлечение «малороссийским», или украинским, фольклором среди петербургских литературных кругов в николаевский период (1825–1855) можно объяснить переселением в столицу украинской шляхты и русско-украинского дворянства, поисками самобытной панславянской культуры, объединяющей русские и украинские элементы. Поскольку концепция русской нации не была пока окончательно сформирована, «русский» еще не отождествлялся с «великорусским»[393]. Все украинское представлялось петербургской публике более экзотичным, чем русское, и сверхъестественный мир украинской деревни не был исключением. «Украина – своя и не своя, соседняя, родственная и все же легко представляемая в свете полуреальной романтики, как „славянская Авзопия“»[394]. Кроме Пушкина к теме украинских ведьм в своем творчестве обращались литературный критик Орест Сомов, мастер мистической прозы Николай Гоголь и композитор Модест Мусоргский.