Один день ясного неба

Завьер уже собрался заявить Данду, что он не обязан готовить, и спросить, знает ли тот, что его будущий тесть угрожал ребенку, да еще сопроводил угрозы парочкой смачных замечаний, как их беседу прервал оглушительный треск, расколовший ночной воздух над их головами.

Что-то спланировало сверху сквозь верхушки деревьев. Что-то трепещущее, громогласно ругающееся и радостное.

Та-ка-та-ка-та!

Завьер до конца жизни не забудет этот миг: он стоял посреди роскошного, точно королевский дворец, сада и смотрел, как Данду во весь рот улыбался Сонтейн Интиасар, слетевшей к ним от верхушек деревьев.

Она ловко приземлилась на ноги, сияя и задыхаясь от полноты чувств. В ее волосах запутались обрывки коры, подбородок был расцарапан, а кожа и платье перепачканы грязью. Она прижала к ногам развевающееся розовое платье. Четыре огромных крыла у нее за спиной с треском закрылись, шурша по веткам деревьев. У них были черные-пречерные края, как будто кто-то их опалил, и круглые пятна, словно глаза, похожие на окаймленные тушью отверстия. И Завьеру показалось, что это был привет из древности: крылья напоминали украшения, отбитые с давно позабытого гигантского здания.

Стрекозиные крылья.

— Волосы грязные, одежда грязная! И птицы, что смотрят на меня, как на женщину, которой там не должно быть, прочь с дороги! В следующий раз надену штаны. Слышите? И мне все равно, если папа рассердится и будет называть меня мужчиной.

Сонтейн встала, уперев руки в боки, покачнулась вперед, удержалась на ногах и хихикнула.

И это девушка, которую он весь день проклинал? Завьер улыбнулся. Она великолепна!

У нее было такое же лицо в форме сердца, как у Романзы, и такие же, как у него, черные с золотистыми подпалинами волосы, только на макушке у нее они топорщились, как звездная корона, и золотистые веснушки на коже были под стать золотистым прядкам. И если Романза был тщедушный и краснокожий, то у Сонтейн было плотное, смуглое тело. Плечи гораздо шире, чем у большинства женщин, узкий таз, сильные, атлетические бедра. Улыбка, как у брата.

Он ощутил прилив симпатии.

Она картинно сложила крылья, как маленькая девочка, щеголяющая новым платьицем.

— Ты их видел? — Сонтейн ослепительно улыбнулась Данду. — Миленькие, правда?

Данду спрятался за невесту, которая прикрыла его крыльями, и крикнул:

— Да тут синее пятно, погодите… а еще пурпурные и красные полоски! Сонте, ты сама их чувствуешь?

Сонтейн захихикала и горделиво задрала подбородок.

— И какие ощущения?

— Как укус москита! — Она захихикала. — Перестань!

— А тут?

— Ничего не чувствую.

— Но я их сгибаю!

— Не гни там ничего, дурачок!

Данду юркнул под крылья и ущипнул девушку за зад. Потом обнял за талию и попытался поднять.

— Тяжелые! И твердые!

— Это не крылья, — промурлыкала она, — это моя пуся…

— Ш-ш-ш!

Сонтейн шлепнула его по бедру.

— Я ее нашла и вернула на место, почему же, как думаешь, мне так не терпелось прийти к тебе?

— Боги, боги, Сонте! Тише!

Она взмахнула крыльями, пошатнулась и, упав ему на грудь, с усилием выпрямилась.

— Мне надо вести себя хорошо. Я знаю, мне даже нельзя здесь быть. Опять же… Кто пришел к тебе в гости? — Она подмигнула Завьеру.

Он подмигнул в ответ. Она заражала своим энтузиазмом. И тут ему пришло в голову, что он, пожалуй, не встречал еще такой цельной натуры, как эта девушка.

— Можно? — спросил он.

Сонтейн пожала плечами. Правое верхнее крыло метнулось вперед и затрепетало между ними. Завьер осторожно провел пальцем по толстой жилке. Крылья напоминали жесткую рыболовную сеть, но Сонтейн шевелила ими, словно они были жидкими. Узоры, созданные перекрещением жилок, были изысканно замысловатыми: тысячи матовых прямоугольничков, сверху крупных, внизу крошечных, терявшихся в густой траве. Он присмотрелся: липкие жилки были испещрены крапинками.

— Они все еще в крови, — пояснила Сонтейн. — Прорвались сквозь платье.

Данду тревожно задергался, и она его поцеловала.

— Тебе нравится мой чудный дар?

У некоторых насекомых крылья никогда не отрастали, особенно у женских особей, или появлялись в определенные периоды жизненного цикла. У саранчи в фазе миграции. У бабочек в пору сезонного полиморфизма. В периоды спаривания.

— Они великолепны, — заметил Завьер.

Сонтейн энергично закивала.

— У тебя хороший вкус, господин незнакомец. Меня зовут Сонтейн.

— Я знаю твоего брата.

— А… — Она была ясноглазая и пушистая. — Кажется, ты всех знаешь! Но я тебя не знаю.

— О, Сонтейн! — взмолился Данду. — Помолчи хоть немного. — И что-то шепнул ей на ухо.

Сонтейн обмерла и задрожала мелкой дрожью.

— Все ты врешь! — Ее крылья лихорадочно забились, взвихрив воздух и взметнув песок, мелкие камешки и клочья травы. Завьер и Данду, закашлявшись, отпрянули. — Данду, я тебе не верю! Наш радетель стоит у тебя во дворе, как приблудный кот, — она перешла на крик, — а ты мне ни слова не сказал? Подожди, радетель! О боги мои, подожди!