Один Христос. Два христианства

Боссюэ в проповеди на Великую Пятницу, произнесенной перед королевским двором в 1660 г., идет еще дальше: «Бог поднимает на Него руку отмщения и сокрушает преступную душу невыносимой тяжестью Своего возмездия… Все иные мучения, чью крайнюю суровость мы видели, всего лишь образ и сон по сравнению с муками, страхом и гнетом, которые терпит душа божественного Иисуса от руки карающего Бога… Лишь Богу достоит воздавать кару за оскорбления… поэтому нужно было, братья мои, чтобы Он сам обрушил на Сына Свой гнев; а поскольку Он возложил на Иисуса наши грехи, на Нем должно было совершиться и праведное отмщение… Он отверг собственного Сына и открыл нам свои объятия; Он взирал на Него в гневе и взглянул на нас с милосердием… Его гнев прошел, найдя себе выход; Он поразил своего невинного Сына, противоставшего ярости Божией. Вот что происходило на Кресте до того момента, когда Сын Божий, прочтя умиротворение во взгляде Отца, не увидел, что пришла, наконец, пора оставить этот мир».[113]

Бурдалу, другой великий оратор XVII столетия, писал о деле искупления так: «[Бог Отец], чьи действия столь же строги, сколь и возвышенны, забывая, что Иисус является Его Сыном и рассматривая Его – простите мне эти сильные выражения – как врага, объявляет себя Его гонителем, а точнее, встает во главе гонящих Его… Ибо Ты сам, Господи, справедливо явив жестокость, дал почувствовать уже не Твоему служителю Иову, а Твоему единородному Сыну тяжесть своей десницы. Уже давно Ты ждал этой жертвы. Она должна была восстановить Твою славу и удовлетворить Твоей справедливости <…> Настоящим Богом отмщения Ты, Господи, предстаешь не в аду – ты являешься им на Голгофе…»[114]

А вот что пишет Монсеньор Гей, один из ведущих богословов Первого Ватиканского Собора (1867–1870):

«Не грех, но вся непомерная тяжесть человеческого беззакония внезапно обрушилась на Него… нужно, чтобы он понес на себе наши преступления и, так сказать, себе их усвоил… Вот чего Он страшится. Он страшится правосудия Божия… Он страшится гнева праведно негодующего Судии, чье негодование, Он это видит, перешло в ярость. Он страшится проклятия Божия».[115]

Монсеньор Д’Юльст (1841–1896), основатель Парижского Католического института, ясно заявляет: «Именно справедливость следует удовлетворить в первую очередь. Покуда она продолжала требовать своего, милосердие было связано и как бы бессильно. Поэтому Бог начал с того, что совершил правосудие… Свершилось таинственное дело: святой и праведник занял место виновного».[116]

О. Монсабре (1827–1907), доминиканец, проповедник Собора Парижской Богоматери с 1872 г. по 1890 г., рисует нам искупление в виде настоящей драматической сцены: «Господь нашел во Христе то, что напрасно искал в других жертвах: грех, подлежащий каре… Господь видит в Нем как бы живое воплощение греха… Охваченная ужасом, который внушает беззаконие Его божественной Святости, его плоть становится вместо нас проклятой… Это человек, человек вообще, человек, заменивший собой всех грешников всех времен, человек, ставший человечеством в одном лице. При виде Его правосудие Божие забывает о вульгарных человеческих толпах, его глаза устремляются на это странное и чудовищное существо, способное удовлетворить Его правосудие. Прости Его, Господи, это Сын твой. – Нет, нет, это грех; он должен понести кару».[117]

Сравните это с тем, что пишет уже в двадцатом веке доминиканец о. Брукбергер (1907–1998):

«Дороги чести струятся кровью. У чести своя логика… где кровь требует крови. Бог сам подчинился этой диалектике: вот почему прекраснейший из сынов человеческих претерпел казнь… Историк может проследить шаг за шагом совершившийся над Иисусом суд, обнаружить все обстоятельства и причины Его осуждения и казни…, но мы знаем, что распятие Христово было делом восстановления чести Божией. Грех был не столько неповиновением правилу, сколько нанесенным Господу оскорблением – оскорблением, которое и смыла кровь Иисуса».[118]

Бесполезно, на мой взгляд, продолжать эту замечательную подборку! У сегодняшних проповедников куда меньше лирики, и столь живых описаний ярости Божией у них не будет, но официальное богословие, богословие Катехизиса, осталось прежним, и если некоторых оно начинает смущать, другие, уже в двадцать первом веке, без зазрения совести продолжают его проповедовать. Уверяю вас, что ни у греческих и восточных отцов, ни у византийских и современных православных богословов, вы ничего подобного не найдете.