Одинокий пастух

Бесплатный сыр бывает известно где.

– Спасибо, – говорю. – Но я не могу оставить его одного.

– Потом пожалеете, но будет поздно, – сказала Петрович на прощанье. – Так что подумайте, мое предложение пока в силе.

Мы тащились по бульвару, как побитые собаки, и вдруг увидели знаменитый памятник Пушкину. Я сразу его узнала и сказала об этом Митьке, он памятником не заинтересовался, но тут же завелся: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» – А потом: – «Существует ряд предположений, связанных с историей создания этого стихотворения…»

Видимо, книжку какую-то читал или справочник. С трудом его заткнула. Мы снова устроились на скамейке, я достала баночку с пюре и стала его кормить. Сама весь день не ела и не могла есть от усталости. Однако под лучами бронзового солнца русской поэзии и во мне, и в Митьке проснулось второе дыхание. Спросила его, кто называл Пушкина «солнцем нашей поэзии». Он не знал. Я тоже не знала, но он и не спросил – кто. Потом мы искали общественный сортир, чтобы сменить Митьке памперс. Сортира не нашли и, отчаявшись, я произвела эту операцию прямо на газоне, в кустах.

Несмотря на второе дыхание, я поняла, что мы сейчас же отправимся на вокзал и поедем домой, потому что больше не в силах выдерживать Москву, уж слишком ее много. Нашла автомат и позвонила ученице Елены Ивановны, сказала, что ночевать не придем и спросила, как от бронзового солнца добраться до Ленинградского вокзала, потому что, похоже, мы заблудились.

Добрались с трудом. Сдали билеты на завтра, купили на сегодня, но только в плацкартный вагон и в час ночи. Митька был чуть живой. Из вокзала больше не выходили, пристроились в Комнате матери и ребенка. Как дожили до часа ночи, не помню. В вагоне – проще. Митька снова отвернулся к стенке, накрылся с головой и замолк. Наверное, он спал, а я опять не спала всю ночь.

Меня терзал вопрос, не сделала ли я ошибку, не оставив Митьку в московской клинике, врачиха наверняка знала, что для него лучше. Но все во мне протестовало против этого. Ни за что его не оставлю. А может, это эгоизм: пусть он будет со мной, чтобы я была спокойна? Надо было рискнуть? Я могла бы вернуться домой свободной. Фил явно не расстроился бы, может быть, даже переехал ко мне на Уделку, ведь ему было бы удобнее с работой, потому что рядом и еда, и обслуга, и постель. И мать бы меня не осудила, ведь врачиха утверждала, что Митька будет учиться, может быть, станет самостоятельным, а я восстановилась бы в институте и получила диплом. Опять я о себе. Плевать на институт, на диплом, плевать на меня, но не лишила ли я Митьку чего-то важного для его будущей жизни?

Утром я впала в состояние, близкое к прострации, лежала, как тряпка, бесчувственная, безмысленная. Потом загорланило радио, видимо, таким образом делалась побудка. С верхней полки свесились ноги, поболтались и опустились на стол, а с него – на пол. Проснулась пожилая женщина напротив. Митька не шевелился. Песни продолжались. Радио оглушительно орало:

Все к ногам твоим девчонка,
К твоему все изголовью. Только денег маловато,
А вернее, денег нету. Ни на плитку шоколада,
Ни на малую конфету.

И припев:

Сникерсы, сникерсы,
Сникерсы – уикерсы,
Баунти, баунти,
Баунти – уяунти,
Йогурты, йогурты,
Йогурты – уёгурты…

Только не так припев пелся, а матерно!

Митька отбросил одеяло, лежал на спине с широко открытыми глазами и терзал свои пальцы. Я чувствовала, что в нем копится напряжение, которое выльется криком. И во мне что-то стало закипать. Я помчалась к проводнику и заорала:

– Выключите эту похабщину, в поезде женщины и дети!

Что-то еще кричала, а проводник засмеялся и сказал, что выключить не может, но сейчас песня кончится, а «йогурты-уёгурты» продолжали разноситься по вагону. Я побежала к своей полке, упала на нее, не в силах пошевельнуться, и вдруг почувствовала, что во мне растет крик, поднимается откуда-то из глубины. А перед глазами встала черно-красная картина какого-то норвежского художника, не помню его имени. Страшное небо, страшная земля, вернее, мост, а на мосту за голову схватился человек. Словно продырявленный. Дыра – разверстый криком рот. Он ничего не слышит, ничего не видит. Да и не человек это вовсе, а чистый ужас. И тут я завыла. И не услышала себя. Наверное, это было беззвучно. Ужас орет беззвучно. Зато я услышала, как орет Митька, и поняла, что выла по-настоящему. К счастью, Митька никуда не порывался бежать, он сжался в комок, и залез под одеяло. А меня сграбастала в объятья соседка и укоризненно повторяла: «Что же так сердце рвать? Ребенка напугала!»

Монетки для автомата у меня не было, и эта же тетка на вокзале позвонила соседям Сандры и сказала, чтобы она приехала забрать меня с Митькой.

– Опять перебдели, – сказала Сандра. – А картина эта норвежца Мунка, называется «Крик».

Бастинда