Одинокое место

А можно взглянуть на это иначе. Есть люди, которые не хотят, чтобы я страдала от побочных эффектов «Тамоксифена» и химиотерапии. Люди, не готовые выслушивать, как я устала, как подавлена, как надомной висит Молиден. Они хотят, чтобы в их присутствии я была сильной. Я нужна им. Им нужна подруга, но не слабая, а сильная. Которая рядом, которая поддержит, которая их видит. Взрослый человек, а не требовательный капризный ребенок.

Но ситуацию нельзя изменить усилием воли. Нужно время.

Удар за ударом из-за моей наивности, по незнанию. Держись подальше. Скажи «нет». Спрячься.

И все же я говорю «да». Снова. Разумеется, я приду. Конечно, помогу.

Почему я никак не могу понять: у меня уже нет того количества ресурсов, что было до болезни? И не учитываю, что мне теперь необходимы перерывы? Поскольку я не пишу сейчас художественного текста, я не осмеливаюсь отказываться от работы. Разовые подработки, литературная критика. Этот непредсказуемый мир, изменчивая сфера. Цена, которую приходится платить за то, что пишешь. Д. волнуется перед выходом книги, и я пишу ей: «Это цена, которую ты платишь за возможность писать». Удивительный парадокс – чтобы писать, ты должен хорошо переносить одиночество и долгие периоды самодисциплины. Когда никто тебя не видит, никто не хвалит. А потом ты вдруг должен стать артистом – выступать, демонстрировать себя. На сцене, в интервью и дебатах. Быть толстокожим, готовым к любому удару. Пока создаешь текст, все наоборот: прозрачность, тонкая кожа, полная откровенность.

На литературном фестивале одна коллега говорит: «Почему бы просто не сказать “нет”? Тебе ведь необязательно на все соглашаться? Почему ты не откажешься?» Она добавляет, что перед выступлениями ее часто охватывает паника. И теперь она стала отменять мероприятия. Причем не только заранее, но и прямо накануне.

Но это трудно. Я так воспитана. Согласно моим представлениям о морали, надо выполнять те обязательства, что ты на себя берешь. В моей системе координаты успеха не даются раз и навсегда, их можно легко лишиться.

По-моему, в Молиден я приехала только на захоронение урны? Я говорила с церковным сторожем, мы заказали новую гранитную плиту. На старой папино имя не поместилось, там уже значились дедушка, бабушка и дядя Гуннар. А теперь – одинокое имя на одиноком камне в земле.

Была Троица. Июнь. Но холодно и дождливо. Грета, Адам, Диса, Иван и я. Дядя Эрик и тетя Инга тоже пришли. Я ведь тогда набрала ландышей? Когда все заторопились к могиле, я не нашла достаточного количества зонтиков и дождевиков, Грета с Адамом вступили в ожесточенную перепалку. Дождь лил как из ведра.

Я по-прежнему не могу сосредоточиться. Не то что раньше. Надо ли вмешиваться в ссору, занимать чью-то сторону? Разве нельзя настроиться на то, что мы пришли прощаться? Я должна… осознать, что папа там, в урне. Его материя. Остатки материи. Мне кажется, мы присутствуем на собственных похоронах. Папа, который так боялся похорон… по-моему, мы все делаем не так. Кремировали его, хотя он, возможно, этого не хотел. Да нет, наверное, все-таки хотел. Он ведь был тут с нами в церкви в июле прошлого года?

На самом деле все, конечно, конкретно и лишено сентиментальности. Проливной дождь, бьющий по гравийной кладбищенской дорожке. Церковный сторож, который знает все, потому что много раз это проходил. Он выкопал яму в земле, куда мы должны опустить урну. Все-таки я испытываю облегчение – теперь папа будет тут с бабушкой, дедушкой и Гуннаром. В земле, на песчаном холме.