Одиссей Полихроніадесъ

Цвты она очень любила до самой смерти своей и разводить ихъ любила около дома, и любоваться на нихъ, и нюхать любила. Когда она стала все больше и больше старть подъ конецъ своей жизни и уже работать перестала, а почти все сидла или лежала на диван, лтомъ у окошка открытаго, зимою у очага, ей домашніе люди не забывали приносить иногда душистые цвты, и если цвтокъ былъ не великъ, она клала его себ въ носъ. — «Бабушка Евгенко, зачмъ вы цвтокъ въ носъ себ положили?» — «А затмъ, море, человче ты неразумный, затмъ, что руки у меня старыя и работать устали всю жизнь мою! Держать рукой я цвтокъ не хочу, а запахъ его хочу обонять… Понялъ ты теперь, человче…»

И вс уже знали, что она отвтитъ такъ, но вс хотли слышать ея занимательные отвты.

Скажу теб еще вотъ что. Кокона Евгенко наша не только была трудолюбива, забавна и весела; она была и смлаго нрава. Ты слышалъ, какой безпорядокъ царствовалъ въ кра нашемъ во время Восточной войны?.. Я писалъ теб уже о томъ, какъ боялся отецъ мой отправить насъ съ матерью тогда съ Дуная въ Эпиръ. Онъ очень тревожился и за старушку и не разъ писалъ ей, чтобъ она ухала изъ деревни въ Янину и жила бы тамъ, пока не кончится война и возстаніе. Но она всмъ говорила: «Кто старую такую, какъ я, обидитъ? А если и убьютъ… Такъ вдь Харонъ9 везд человка найдетъ! Сказано, что съзжаетъ Харонъ съ горъ отуманенныхъ и влачитъ съ собою старыхъ людей впереди, а сзади молодцовъ молодыхъ, а дточекъ, нжныхъ ребяточекъ, рядышкомъ, рядышкомъ на сдл везетъ! Вотъ что!» Съ болышімъ трудомъ уговорилъ ее братъ ея, докторъ Стиловъ, чтобъ она съ нимъ вмст ухала на это время въ городъ. Въ город казалось безопасне. По возвращеніи нашемъ съ Дуная мы узнали, отчего ей такъ не хотлось покидать домъ свой. И этому причиною главной была ея любовь къ отцу моему, и матери, и ко мн. У нея въ темномъ углу конюшни было зарыто въ землю золото — лиръ двсти слишкомъ. Собрала она ихъ за многіе года и зарыла сама. Мсто зналъ одинъ только отецъ мой. Одною темною ночью приснилось ей, что на этомъ мст огонь горитъ, горитъ, горитъ и гаснетъ. Она испугалась, сошла туда и до разсвта со страхомъ великимъ трудилась и перенесла съ молитвами деньги на иное мсто. И все ей казалось съ тхъ поръ, что вс люди догадались и стоитъ ей только ухать, такъ сейчасъ и отроютъ деньги эти и посл смерти ея не найдетъ ничего отецъ мой и скажетъ: вотъ злая старуха обманула меня. Боялась она и брата своего Стилова, хотя онъ и добрый былъ человкъ. «Семьянинъ человкъ, думала она: свои дти есть; я же ему сестра, а Эленица (мать моя) чужая мн по роду, вдова сына моего сердечнаго!» Писать Евгенко сама не умла; кому доврить тайну, чтобъ отца моего извстить и указать ему заочно новое мсто, гд теперь деньги? Этимъ она мучилась долго. И ршилась она въ Янину къ брату хать тогда только, когда во всей сосдней Загорамъ Куренд села христіанскія загорлись. Въ Куренд порядокъ иной, чмъ въ нашихъ Загорахъ… Куренда мсто земледльческое, земля тамъ мене гористая; а народъ тамъ бденъ, потому что собственности у него нтъ. Земля беямъ принадлежала, и ее крестьяне пахали. Во всемъ округ одно только и есть село богатое, свободное. Это село — прекрасная блая Зица, у подножья высокаго холма, восптаго самимъ лордомъ Байрономъ.

Когда крестьяне бдныхъ селъ въ Куренд возстали и убжали на высокія горы съ женами и дтьми своими, разсказываютъ у насъ, будто бы богатые зиціоты предали ихъ и подали туркамъ мысль зажечь въ долинахъ вс дома, вс жилища возставшихъ людей.

Ужаснулись люди и, спустившись съ неприступныхъ высотъ, поклонились туркамъ и получили помилованіе отъ нихъ.

Вотъ только тогда, когда загорлись вс эти бдныя села несчастной нашей Куренды, Евгенко ршилась ухать въ Янину къ брату.

Богъ спасъ старушку! У Гриваса въ охотникахъ была, конечно, вмст съ добрыми патріотами и всякая сволочь, жадная, безстрашная, свирпая. Эта сволочь не гнушалась грабить и христіанъ, когда въ чемъ-нибудь нуждалась.

Въ той самой псн эпирской, въ которой родное село наше названо пустынное Франгадесъ, поется о подобномъ грабеж и нападеніи на христіанскіе дома.