Одиссей Полихроніадесъ

Эллада! Увы! Теперь Эллада и Россія стали для души нашей огонь и вода, мракъ и свтъ, Ариманъ и Ормуздъ.

— Смотрите, — восклицаетъ пламенный грекъ, — смотрите, православные люди, русскіе возбуждаютъ болгаръ къ непокорности и схизм. Вы слышали, эллины, объ ужасномъ преступленіи, совершившемся недавно въ одномъ изъ сосднихъ домовъ? Молодой сынъ, въ порыв нечеловческаго гнва, поднялъ святотатственную руку на собственную мать свою. Не мать ли русскому православію наша вселенская церковь? Не она ли просвтила древнюю Россію святымъ крещеніемъ? Не она ли исторгла русскихъ изъ мрака идолослуженія?.. И эта Россія, лучшая, любимая дочь нашей великой, гонимой матери, нашей святой восточной и вселенской церкви, она… страшусь вымолвить…

Да, мой добрый и молодой аинскій другъ! Слышу и я нердко теперь такія пламенныя рчи. Но не радостью наполняется мое сердце отъ подобныхъ рчей. Оно полно печали.

Кто правъ и кто не правъ, я не знаю: но, добрый другъ, дорогая память дтства иметъ глубокіе корни… И умъ нашъ можетъ ли быть вполн свободенъ отъ вліянія сердца?

И тогда, когда я еще невиннымъ мальчикомъ ходилъ съ сумкой въ нашу загорскую школу, уже замчалось то движеніе умовъ, которое теперь обратилось въ ожесточеніе и бурю.

Учитель нашъ, г. Несториди, суровый и сердитый, воспитался въ Греціи и не любилъ Россіи. Священникъ нашъ отецъ Евлампій, веселый и снисходительный, иначе не называлъ Россіи, какъ «святая и великая Россія». Братъ нашей доброй бабушки, врачъ Стиловъ, одтый по-старинному въ дулама и джюбе14, поддерживалъ отца Евлампія въ долгихъ спорахъ, зимой по вечерамъ у нашего очага, лтомъ у церкви, въ тни платана, гд къ нимъ тогда присоединялись и другіе люди.

— Благодаря кому мы дышимъ, движемся и есмы? — говорилъ отецъ Евлампій, обращаясь къ Несториди. — Кмъ, — продолжалъ онъ, — украшены храмы Господни на дальнемъ Восток? Не Адріанопольскимъ ли миромъ утвердилась сама ваша Эллада, нын столь свободная?.. Молчи, несчастный, молчи, Несториди!.. Я уже чтецомъ въ церкви здшней былъ, когда тебя твоя мать только что родила… Ты помни это.

— Такъ что жъ, — говорилъ ему на это Несториди. — Если ты тогда чтецомъ былъ, когда меня мать родила, такъ значитъ и панславизма опасаться не слдуетъ… Доброе дло, отецъ мой!

— Нтъ, Несториди, я этого теб не говорю. Но у тебя много злобы въ рчахъ, — отвчалъ отецъ Евлампій и смущался надолго, и не находилъ боле словъ.

Онъ былъ умный и начитанный человкъ, но у него не было вовсе той ядовитости, которую легко источалъ Несториди въ своихъ отвтахъ. «Чулокъ діавола самого этотъ человкъ!», такъ звалъ учителя нашего добрый священникъ, хотя они были дружны и взаимно уважали другъ друга.

На помощь отцу Евлампію выходилъ, какъ я сказалъ, нердко нашъ старый загорскій докторъ, братъ нашей бабушки Стиловой. Онъ былъ силенъ тмъ, что приводилъ тотчасъ же примры и цлые разсказы о былыхъ временахъ.

— Позвольте мн, господинъ Несториди мой милый, — началъ онъ убдительно и ласкательно (и, слушая его тихую рчь, смягчался и становился иногда задумчивъ нашъ грозный спартанецъ), — позвольте и мн, простому и неученому старичку, вымолвить свое немудрое слово. Былъ я не дитя тогда, когда сподобилъ меня Божій промыслъ узрть этими своими глазами, которые вы видите, великое событіе, а именно вступленіе войскъ россійскихъ въ Адріанополь. Было мн уже двадцать слишкомъ лтъ тогда, и я жилъ на чужбин во ракіи, и видлъ, и слышалъ тамъ плачъ и скрежетъ зубовъ. Видлъ я своими вотъ этими глазами, какъ трепеталъ тогда грекъ, какъ не смли женщины выйти на улицу безъ фередже и покрывала, и если фередже на христіанк было зеленаго цвта, то разрывали на ней это зеленое фередже турецкія женщины въ клочки и били ее, чтобы не смла она носить священнаго мусульманскаго цвта. Не осмливались тогда женщины наши выходить и за городъ на прогулку. Видлъ я, какъ въ двадцать первомъ году влекли на убой адріанопольскихъ архонтовъ, милый мой господинъ Несториди! Слышалъ я вопли женъ и дтей ихъ невинныхъ; видлъ, какъ янычары повергли стариковъ за волосы ницъ предъ дверьми собственныхъ ихъ жилищъ и отскали головы христіанскія ятаганами.