Однажды в XIII веке

Окинф остоялся. Предложения Сипата поговорить он, хоть старался не подавать виду, ждал. За время службы в городской тысяче он, конечно повидал всякого, кровью и пытками его было не удивить и если для дела надо, как сейчас, то ничто его от этого не остановило бы – дело прежде всего, но все-таки не любил он пыток. Знал, что без этого никак, но запах горелой плоти, хруст костей, кожа, нарезаемая полосками, ногти, вырываемые из пальцев… От всего этого ему всегда становилось тошно. Некоторым ратникам, он знал, было все равно, некоторым даже нравилось такое, и они с охотой принимали в пытках участие, но не ему. Одно дело убить на бою или даже просто убить пленного, если встала такая нужда, но быстро, а мучить человека или животное Окинфу никогда не нравилось, всегда пытался от этого отстраниться. Вот и сейчас, несмотря на спокойный и деловитый вид, он всё это время продолжал надеяться, что Сипат решит не подвергать своих дружков мучениям и расскажет все сам. Медленно, стараясь не выдать своё облегчение, и тем не заставить Сипата передумать, он повернулся к нему всем телом.

– Говорили уже. Или передумал?

– Не трогай людей. Не бери грех на душу.

– Грех? Ты что, во Христа веруешь? Чего креста тогда не носишь?

– Веровал. Только разуверили меня люди.

– Ты об этом хотел поговорить?

– И об этом тоже. Я тебя, Шило, не враз узнал. Плохо запомнил тогда. Да и зима была. О прошлом годе ты с князем Ярославом походом к нам ходил. Полону вы тогда набрали и погнали к себе. Я в том полоне был. Когда ваши в деревню нашу пришли я им говорил, что крещеный, что во Христа верую – всё равно двор разорили и пожгли, а нас в полон погнали. Мало не в исподнем по морозу. Замерзли бы совсем. Ты тогда с воза два тулупа взял и нам бросил, тем и спаслись. Я тебя и не вспомнил бы, помню только, что кметя того, что тулупы нам бросил, люди Шилом называли. А нынче и голос вспомнил и лицо. Помнишь, как тулупы полоняникам бросал?

Окинф вспомнил. Полону в том походе действительно набрали много, в толпе были и женщины, и дети, и мужики, и увидел он как молодой мужик с бабой и ребенком жмутся друг к другу в поисках тепла, а пацану лет пять было, как его сыну. Пожалел их, бросил им два тулупа – пусть хоть мальца согреют. Гаврила тогда его отругал, грозился из доли тулупы вычесть, а Окинф уперся – жалко стало мужика с бабой и сынишкой. Вот оно, значит, как было.

А потом было так. Полону было столько, что всех было не увести, не прокормить по дороге. Через два дня князь приказал отобрать из всего полона самых ценных – ремесленников, кузнецов, тех, что грамоте разумеют, а остальных… А остальных приказал: мужиков перебить, а баб с детьми отпустить, а коли померзнут в лесу, так на то воля Божья… Война есть война, эти мужики, что князь перебить приказал, потом сами на новгородские да карельские земли пришли (да многие и приходили не раз!) и то же самое учинили бы. Приказ князя Окинф понимал и одобрял. Вот только баб с детьми надо было раньше отпустить, да хоть припаса на дорогу дать чуть. А так…тоже, считай, верная смерть.

Окинф махнул рукой кметю, стоявшему рядом, и с интересом прислушивавшемуся, мол, отойди в сторонку, и сам сделал несколько шагов с другую сторону, приглашая Сипату следовать за собой.

– Баба с тобой была и дитё. Погибли?

– Два дня я молился Иисусу Христу. Мне говорили, что он милостив, он помогает. Я молился ночью и днем, я просил: помоги, спаси. Христиане… Хуже любого яами или суоми. Наши старые боги жестоки, но хотя бы честны. Нас через два дня разделили. Я ведь кузнец. Был кузнец. – Сипат горестно кивнул за спину, где у него были связаны руки, вернее, левая, здоровая рука привязана к правой, от которой осталась только кровавая культя. – А потом на моих глазах и жену и сына зарубили.

Сипат смотрел прямо в глаза Окинфу. Ярость и боль. Боль и ярость. Окинф ответил спокойно.

– Приказ был рубить мужиков.

– Знаю. Но твои венья рубили всех подряд, а князю было все равно. Тогда я выбросил крест. Я перестал верить в Иисуса. Я решил мстить. И только одного христианина я вспоминал без ненависти. Тебя. Ты тогда спас меня, жену и сына, хотя их потом все равно убили. Меня продали в Ладогу, весной я бежал. Я мстил, я убивал венья, убивал христиан. И сегодня я хотел убить тебя, а вместо этого ты, который спас меня тогда, нынче отрубил мне руку и теперь повезешь меня на смерть. Одному христианскому попу этим летом я рассказал то, что рассказал тебе. Он сказал, что христианский бог всесилен и что он может меня простить, если я покаюсь и что накажет, если продолжу душегубство. Я его убил, но он был прав. Христианский бог действительно есть, и он сильнее всех богов. Иначе зачем он послал именно тебя остановить меня? Он не простил мне того, что я от него отказался.

Окинф перекрестился. Все мы слуги Господни, но знать, что здесь и сейчас ты – орудие Господа, которым он карает отступника веры…