Офицеры и джентльмены

Вторая мировая война была для книжного дела золотым веком в миниатюре. Продавалось абсолютно все; популярность писателя определял один только запас бумаги. Однако издатели не забывали об обязательствах перед старыми клиентами и думали о будущем. Людовиковы «Размышления» не грозили сделаться порогом в плавном потоке регулярно издаваемых пухлых бестселлеров. Авторитетные издательства искали авторов не столько состоявшихся, сколько многообещающих. Сэр Ральф тем не менее отослал рукопись Эверарду Спрусу, основателю и редактору «Спасения», человеку, который не имел видов на будущее, поскольку, вопреки названию своего ежемесячного журнала, полагал, что человеческую расу неминуемо поглотит хаос.

Война способствовала продвижению Спруса; в предшествовавшие ей годы не слишком котировавшийся в кругах сравнительно молодых писателей-социалистов, он взлетел теперь до заоблачных высот. Друзья его если не уехали в Ирландию или в Америку, так вступили в пожарную бригаду[94]. Спрус, напротив, рос над собой – суматошные времена, когда Гай, сидя в «Беллами», изводил бумагу на просьбы о зачислении в действующую армию, для Спруса ознаменовались созданием журнала, посвященного вопросам «спасения истинных ценностей». Министерство информации взяло журнал под крылышко, освободило сотрудников от прочих обязанностей, выделило изрядное количество бумаги и взялось во множестве поставлять свеженькие экземпляры во все страны, открытые для британского торгового флота. «Спасение» даже сбрасывали с самолетов в регионах, находящихся под властью Германии, где с помощью словарей его осваивали партизаны. Некий член палаты общин вздумал посетовать: дескать, насколько лично он понимает, материалы журнала пессимистичны по настрою и никак не связаны с темой стремления к победе; так министр, вдаваясь во все подробности, отвечал, что свободное выражение своего мнения в искусстве есть суть демократии. «Лично я не сомневаюсь, – сказал министр, – и в этом мнении меня убеждают многочисленные отчеты, – что наши союзники и просто сочувствующие нам народы видят надежду уже в самом спасении – (Взрыв смеха.) – в нынешних условиях и в нашей стране периодического издания, абсолютно независимого от официальной линии».

Жил Спрус в изящном доме на Чейн-уок; комфорт ему обеспечивали секретарши числом четыре. Именно в этот дом сэр Ральф и отправил Людовика. Людовик шел пешком. Фонари не горели, из густеющего тумана пахло рекой.

Не то чтобы Людовик вовсе никогда не общался с собратьями по перу. Иные собратья были завсегдатаями дома на Эбери-стрит; с иными Людовик сиживал в кафе на Средиземноморском побережье. Однако в те дни он считался довеском к сэру Ральфу. По большей части собратья его игнорировали, иногда, из вежливости, обращались с каким-нибудь вопросом; нередко изучали с достойным лучшего применения пристрастием и ни на минуту не подозревали, что они с Людовиком – одной крови. Теперь впервые в жизни Людовик имел полное право оказаться среди себе подобных. Он ничуть не волновался; при мысли об изменении собственного статуса – изменении куда более существенном, нежели обретаемое благодаря военному чину, – сердце его полнилось тихой гордостью.

Спрусу было далеко за тридцать. В юности он с переменным успехом эксплуатировал образ энергичного пролетария; теперь же – пожалуй, ненамеренно – выглядел старше своих лет и личным примером проповедовал небрежную элегантность профессора, популярного в студенческой среде. Один приятель, из тех, что вступили в пожарную бригаду, оставил Спрусу на хранение чемодан. Когда приятеля раздавило упавшей трубой, содержимое чемодана (гардероб погибшего) перешло к Спрусу. Сорочки и пижамы фирмы «Шарве» секретарши ему по фигуре подогнали; на подгонку костюмов их квалификации не хватило. Спруса, однако, часто наблюдали за границей в объемистом пальто на меху, в то время как в Англии он, когда температура позволяла, обходился сюртуком. Нынче вечером Спрус был в рубашке тяжелого густо-полосатого шелка, при бабочке и в уклончивых брюках. Секретарш он нарядил по своему образу и подобию, разве что материя на них пошла попроще. Распущенные волосы укрывали каждую девушку подобно плащу; через пятнадцать лет такой стиль в газетах станут ассоциировать с богемой в целом и с колледжем искусств в Челси в частности. Одна девушка была босиком, как бы с целью подчеркнуть свое рабское положение. Вообще, о четырех секретаршах нередко говорили как о «Спрусовом гареме». Секретарши воздавали Спрусу почести, достойные султана; они также отдавали ему свои пайки сливочного масла, мяса и сахара.

Дверь Людовику открыла одна из них. Не спросив его имени, девушка произнесла сквозь завесу волос:

– Да входите же. Незачем шифроваться. Все наверху.

Действительно, на втором этаже, в гостиной, собралось изрядное общество.

– Который здесь мистер Спрус?

– А вы разве не знаете? Вон он, беседует с Суровой Дамой.