Офицеры и джентльмены

Бокс-Бендер отслеживал каждое движение Анджелы и Гая – боялся допустить погрешность в каноне. Он преклонял колена одновременно с ними, садился, когда садились они, снова преклонял колена и снова садился. При появлении из ризницы облаченных в траур святых отцов Бокс-Бендер в очередной раз бухнулся на колени, но забыл осенить себя крестом. Он не веровал. Ему уже случалось бывать на мессе. Он просто не хотел обидеть присутствующих. Вот лорд-лейтенант в соседнем нефе – он тоже не представляет, что надо делать, и намерения у него тоже самые благие.

Сначала «Confiteur»[104] не был слышен даже с передней скамьи. Бокс-Бендер вовремя заметил, что жена и шурин осенили себя крестным знамением. На сей раз он не опростоволосился. Затем сестры запели «Господи, помилуй».

Каждое слово давно знакомой молитвы Гай проецировал на покойного отца.

«In memoria aeterna erit Justus; ab auditione mala non timebit»[105]. Первая строфа идеально подходила к отцу. Отец был «справедливый человек»; не «благоразумный» в общепринятом смысле слова; ни в коем случае не «беспристрастный», а «справедливый» в первоначальном, не обросшем поправками значении, единственно доступном безвестному поэту – или облюбованном более поздними толкователями. Уже не в первый раз Гай задался вопросом, что это за auditio mala, которого не следует бояться. В требнике он нашел бессмысленный прямой перевод – «дурное, достигающее ушей». Неужели фразу следует понимать просто как «мертвые глухи к раздорам живых»? Значит ли это, что клевета не липнет к мертвым? Об отце, думал Гай, мало кто плохо отзывался. Что, если под auditio mala имеются в виду дурные вести? От разного рода дурных вестей отец страдал, как и все люди, может, даже больше. Но не страшился их.

«Не задержался в Чистилище», – сказал духовник мистера Краучбека. Гай, слушая в исполнении монастырского хора «Dies Irae»[106] со всеми его наивными мольбами об отвращении Божественной кары, не сомневался: вместе со святыми сестрами поет и его отец:

Ingemisco, tamquam reus:
Culpa rubet vultus meus
Supplicanti parce, Deus[107]

.

О да, это его молитва – того, кто всю жизнь прозревал разницу меж добродетелью большинства невинных человеческих существ и слепящей, несказанной Благодатью Господней. «Количественные критерии неуместны», – писал отец. Как человек мыслящий, мистер Краучбек знал: он – честный, щедрый, милосердный, глубоко верующий, то есть, согласно всем канонам своей веры, может не сомневаться в собственном спасении; однако во время молитвы видел себя ни в коей мере не достойным божественной заботы. Для Гая отец был единственным хорошим – без оговорок хорошим – человеком; лучшего Гай не знал.

Для кого из собравшихся в церкви, думал Гай, сегодняшний приезд – дань приличиям, а кто здесь затем, чтобы испросить Господа о свете, долженствующем вечно литься на мистера Краучбека? В конце концов Гай решил, что Благодать Господня есть уже в простом проявлении вежливости; она нисходит и на Артура Бокс-Бендера, косящего по сторонам из страха не соблюсти тот или иной канон; и на прелата, что заменил епископа; и даже на лейтенанта Пэдфилда, проявляющего чудеса вездесущности. «Количественные критерии неуместны».

Гай как мог подавлял искушение еще больше растравить рану самокопанием, пережевать, один за другим, все бесчисленные случаи, выявившие, до какой степени он, Гай, недостоин быть сыном своего отца. Нет, здесь, в церкви, он не за этим. На самоуничижение, которое паче гордыни, у него еще будет время – впереди много, много лет. А теперь, praesente cadavere[108], он, Гай – всего лишь один из стражей; он всего лишь провожает отца на Суд – и к Райским Вратам.

Явилось кадило. Священник затянул «…Tui senim fidelibus, Domine, via mutatur, non tollitur…»[109]. «Изменяется, но не кончается», – мысленно подхватил Гай. О, это великое перемещение – с мэтчетских утесов, где некий старик еще недавно выгуливал Феликса, из церкви, где тот же старик в неизъяснимом порыве преклонял колена после ежедневного причастия – в «приют, уготованный ему на Небесах».

Священник закрыл в требнике префаций и перешел к канону. В тишине, особенно звонкой после колокольного возвещения о возношении Святых Даров, Гай возблагодарил Господа за отца, и мысли его приняли иной оборот: он стал думать о собственной смерти, что дышала ему в затылок во время бегства с Крита, что, возможно, будет дышать ему в затылок теперь, когда он, Гай, распоряжением ничем не примечательного полковника отправляется в Италию.