Офицеры и джентльмены

«Я волнуюсь за тебя», – признался отец. Это письмо, отнюдь не последнее – были и другие auditiones malae, об ухудшающемся здоровье и затянувшейся неполосе, – Гай расценивал как своего рода итог привычке аккуратно, хотя и скупо, доверять мысли бумаге, а бумагу адресовать родному человеку, независимо от его удаленности; привычке, насчитывающей более тридцати лет. Отец волновался не о карьере, финансах либо личной жизни сына – он волновался из-за его очевидной апатии. Возможно, отец и теперь, в таинственном транзитном лагере, ожидая отправки в конечный пункт, к отдохновению и свету, продолжает волноваться.

Гай молился не столько за отца, сколько отцу. Вот уже много лет обязанности свои по уходу за «Садом Души», в частности указание «Предстаньте пред Богом», Гай исполнял с тем же привычным почтением к обычаям, с каким, наверное, расписывался бы в книге почетных гостей в посольстве или резиденции губернатора. Он привык молиться следующим образом: «Боже, я у Тебя ничего не прошу. Если Ты имеешь на меня замысел, вот он я. Вряд ли от меня будет польза, но, если вдруг я на что-нибудь гожусь, подай знак». И все.

Из этого вот «я у Тебя ничего не прошу» и росли ноги его апатии; отец пытался втолковать, в чем здесь пагуба, пытался как при жизни, так и сейчас, оттуда. Пустота годами не отпускала Гая. Она не вступала в противоречие с энтузиазмом, владевшим Гаем во время службы в Полку алебардщиков, – она дополняла этот энтузиазм. Но Богу бурной физической деятельности мало – Богу требуется деятельность душевная. По Его замыслу человеки должны просить.

В тайниках сознания теплилась вера, что где-нибудь, когда-нибудь от него, Гая, все же потребуется нечто, что его вызовут, как повесткой, исполнять предназначенное. «Но, может быть, не меньше служит тот / Высокой воле, кто стоит и ждет»[110]. Себе самому Гай представлялся поденщиком из притчи: вот он с товарищами на рыночной площади ждет, когда же будет работа, и лишь к закату солнца их требуют на виноградник. Наконец они вознаграждены за целый день ожидания, наконец не чувствуют угрызений совести перед другими, что трудились с самого рассвета. Однажды у Гая появится возможность сослужить небольшую службу, службу, для которой годится он один, ради которой Господь создал его. У всякого есть роль в Божественном замысле; всякий незаменим – даже Гай. Нет, какой там героизм; ожидания Гая столь далеко не заходили. Количественные критерии неуместны. Главное – не прозевать, различить свой шанс в сонме чужих шансов. Не исключено, что отец в эту минуту расчищает ему дорогу. «Укажи мне, что надо свершить, и помоги в свершении», – молился Гай.

Артуру Бокс-Бендеру уже случалось бывать на мессе. Святой отец дочитал последнюю проповедь и покинул алтарь – Бокс-Бендер покосился на часы и взял свой котелок. Когда же святой отец, уже в другом облачении, прошел в нескольких футах от Бокс-Бендера, Бокс-Бендер поспешно сунул котелок за спину. Пропели «Отпущение грехов», священник с дьяконом стали обходить катафалк – кропили святой водой, кадили ладаном. Край черной ризы полоснул по почти черному Бокс-Бендерову костюму. Капля святой воды попала ему на левую щеку. Он не отер ее.

Покров откинули, гроб понесли по нефу. Анджела, дядюшка Перегрин и Гай гуськом пошли следом, возглавляя процессию плакальщиков. Бокс-Бендер скромно пристроился за лордом-лейтенантом[111]. Сестры на два голоса пропели «Спаси мя, Господи, от вечной смерти» и направились в обитель. Процессия ползла по деревенской улице из новой церкви в старую. Тишину нарушали только стук подков и звяканье сбруи, да еще телега, везшая гроб, скрипела и взвизгивала. Старую кобылу вел под уздцы управляющий.

День выдался безветренный. Листья падали по одному и по два – каждый, словно в растерянности, куда приземлиться, казалось, полностью положился на центр собственной тяжести, смещенный из-за того, что сам лист успел пожухнуть. Однако, навертевшись и наколебавшись, лист опускался точно под тою веткой, на которой когда-то вылупился из почки. Гай на секунду вспомнил о Людовиковых записках, о «перышке в безвоздушном пространстве», с которым сравнил его Людовик, – и, по контрасту, тут же на память ему пришел давний непогожий ноябрь. Они с мамой тогда загадали, что каждый пойманный на ветру лист гарантирует счастливый день (а может, неделю? или месяц?) и без того счастливого Гаева детства. Они ловили листья в аллее. И только отец наблюдал метаморфозу до конца – из беззаботного мальчика в одинокого капитана алебардщиков, плетущегося за гробом.

Деревенские жители, которым заботы не дали присутствовать при отпевании, топтались теперь на булыжной мостовой и смотрели на похоронную процессию. Те же, что нашли время для мессы, напротив, от процессии отделились и разбрелись по своим делам. На кладбищенском пятачке все равно бы всем места не хватило.